Журнал Игоря Молякова

Кто достиг помертвевшего моря –

Вечер резвость ветров обуял –

Не понять, то ли радость, иль горе

С каждым вздохом он в воду ронял.

Есть ли смысл в этой скучной пустыне,

Взор тревожной бескрайностью смыт,

Лодка черная в ссохшейся тине

На боку в серой гальке лежит.

Слезы радости, горькой печали,

Жалкий мизер для медленных волн.

Те, кто вышел, чудес ожидали.

Где ж они? Только брошенный челн.

Небо – зеркало моря – синеет,

Чары чудные в дали влекут…

Так казалось… Вот башня белеет,

К ней ступени крутые ведут.

Хмура сталь темно-синей пучины,

Бот валяется, башня торчит.

Поднимаются с мертвой долины

По пластинам истершихся плит.

Странно кривы они и щербаты,

Под ногами идущих дрожат.

Щели временем круто разъяты,

Сквозняками, как пули, свистят.

А за башнею рыжий и низкий,

Ветхий дом, словно ржавый утюг,

С башни спустятся – щерится близко

Дверь в барак, и оттуда зовут.

Тут ступени уже деревянны,

Скрип у каждой доски именной,

Стал на первую – взвизгнет нежданно:

«Ох, как тяжко мне, путник, постой!»

На второй, чуть басистей, но тоже

Расскрипелась: «И мне тяжело!»

Третья зубьями дернет по коже:

«И на кой вас сюда принесло!»

Стены преют, зеленые звезды

Мертвым светом на крышу падут,

Брошенный ялик, в нем дикие гнезда

Птицы черные ночью совьют.

10 марта 2025 года, на новом месте работы. О ситуации с прохудившимся потолком в МБОУ СОШ №64 города Чебоксары.

Когда приходит дум опасно-диких сцена,

Простых до неприличия, бездарных и незрелых,

Вдруг растекается повсюду в безразличье пустота

И рой порочных чувств, бесцельно-вольных, смелых.

Дитя, чуть научившись лепет свой являть,

Нахально липнет к старшим, глазки вылупляя.

Ручонки цепки, хватки, силится поймать

Обрывки звучных фраз, коряво в словотворчество вплетая.

Никто не сможет взрослых больше доставать,

Как свой, родной, бесстыже-ласковый ребенок.

Он властно ждет ответов, не ложится спать,

Коль породил – ответь, хоть с раннего подъема, хоть спросонок.

Зыбучесть – мир на ней, попробуй жить, попробуй удержаться,

Никто не даст советов впрок, не стоит и пытаться.

Пристал ребенок, будто гвоздь в ботинке жжется,

Что ж делать, нужна тупо мать, глядишь и обойдется.

Он подрастет средь лжи, меж особей покрытых слизью,

Захочет стать иным, чтоб истину постигнув, не страдать,

Отец и мать его замрут, немея в горькой укоризне,

Предчувствуя, что смелый сын по жизни кустом корявым будет иссыхать.

Жар Солнца небо не сжигает, Луна его не заточает в лед,

Безмолвный океан бесстрастен, ему что зрячий, что слепой,

Старуха вечность к родственнице смерти медленно бредет,

Сойдутся сестры, мирно поболтают, и воцарится царственный покой.

Уставать так, конечно, не дело,

Плоть – источник единственный благ.

У нее есть запас и пределы,

Порастратишь – и будешь дурак.

Если слаб и собой не владеешь,

Можешь жизнь все же долго тянуть.

Плоть снасилуешь в ноль, забалдеешь,

Не подумав чуть-чуть отдохнуть.

Душу бедную страстно лелеем,

Не щадя иссякающих сил.

Ну и зря, ведь нещадно стареем,

Словно кто-то о том попросил.

Мать сырая земля позабыта,

Изболевшись фантазией злой,

Мы сливаем в пустое корыто

Краткой жизни нектар золотой.

Как нужны невеликие силы

Для трудов, что, как скрученный жгут,

Время держат над ямой могилы,

Каждый миг от нее берегут.

Но из ямы той темной явилась

Хмарь любовная в темных шелках.

Сердце бедное сильно забилось

И запуталось в длинных тенях.

Про лазоревый свет и про ласки,

Про пленительный лепет весны,

Про лобзанья и нежные ласки

Стоны томные стали слышны.

Не заметишь, как жила порвется,

Гостья нежная крови попьет

И в могильную щель заберется,

Завершив свой смертельный полет.

Когда гниет империя, готовясь к смуте,

Лишь только некоторые знают, отчего

Все страшно напряглось, стекаясь к той минуте

Надлома полного и вопля одного.

Гимназий пыль, университетов морок

Кладбищенски смиренны, могут и завлечь.

А там глядишь внимательно, уж юношам за сорок,

Как у полегших трав бесцветной стала речь.

И каждый так пуглив, услышав слабый шорох

Забьется в уголок, прикинется глухим и ждет,

Вдруг кто-то расшвырнет тяжелых книжек ворох,

А он уж столько лет тут скрылся и живет.

Талант с другим похож, дерзает, мыслью блещет,

Манерой прост, как рубль – все лишнее содрать.

Плевать ему на всех, пусть злятся и клевещут,

Он, первый, далеко, не сбить его и в стае не догнать.

Ведь мог бы поразмыслить трезво, твердыми мозгами,

А нужен ли кому его неукротимо мощный бег.

Здесь ценят писчий люд, с сужденьями-камнями,

К чему здесь егозит на грани шалый человек.

Работа не проста – раскинуть и поймать в смирительные путы,

Надежно положить на мысли дерзкий взлет,

И мудро полагать, как встарь, - причина всякой смуты

Раненько повзрослевший вундеркинд, что поперек гребет.

Но есть решенье хитрое: вот гордых первоходов

Ввергают незаметно в усыпляющий зубреж

Грамматик неизвестных, канувших народов,

Записанных кистями на ветхой глади кож.

Пергаментные свитки белых шкур ослиных

Растленьем смертным сквозь века разят.

В хворающих гордыней легких исполинах

Эпох минувших тени дух тревожат и нудят.

Вот тут кончается случайных умников везенье,

Имперский строй подлатан, может устоять,

Неплохо б выпить водки, погрустить,

Вино здесь не подходит, враз хмелея,

Три рюмки в рот – и можно позабыть,

Как скучно жить, от пошлости немея.

Откроются вмиг страны и века,

Растреплет градус белые страницы.

Восторг взлохматит чувства, лишь тоска

В простор души поднимется, как птица.

Ее полет под горькую высок,

В ее порханьях сладкая истома.

Так что в ней есть? Призывный огонек?

Фонарь, лучами тающий у дома?

В любой халупе умиленья сок

Потоком льет, все лезут целоваться,

Без разницы – на запад, на восток

Решат за новым литром прогуляться.

И ведь добудут, в полночи глухой,

Кто пьян, тот счастлив, смел и не боится,

Железо, камень, мыслей холст простой

Прожжет насквозь кровавая водица.

Родней все станут, чокнутся на «ты»,

Начнут тепло и искренне общаться,

С надмировой, великой высоты

Тоска, как благо, станет изливаться.

Не стыд, не совесть, не гулена-честь,

Прошьют все скопом, сердцем понимая,

С утра расплату тяжко будет снесть,

В отчаянье похмельном умирая.

Мир был, мир есть, он в вечности хранится,

Вот будто б сгинул, но сияет вновь.

Как прежде, пыль межзвездная клубится.

Какого ж цвета там густая кровь?

Наш хилый мозг зачем-то лезет в ямы,

Пустое дело, как бы не пропал.

Вот Млечный Путь, извивы там не прямы,

То алый круг, то дымчатый овал.

Сознаньем диким мечемся по краю,

Смертельный трюк, но хочется узнать,

Кто так велик, что, нехотя играя,

Творить способен звезды и сшибать.

В тысячелетьях вдоволь изгваздавшись,

Страдая язвой мелочных обид,

Скрипя, с трудом на корточки поднявшись,

Узнать, что тьма по-прежнему лежит.

У нас есть вера, воля и надежда,

Набор несвеж, достался нам за так,

Обрывки мыслей, вот и вся одежда,

Цена ей в праздник ломаный пятак.

Бывают нежными большие мужики,

Громадой тела над толпой свисают.

Вглядись получше, четко просеки,

Что в них не так, чего ж они хромают.

С буграми мышц всесильны, как быки.

А ну-ка тронь, и горько пожалеешь,

Увидев их кувалды-кулаки,

Садишься быстро в угол и потеешь.

Курчава шерсть на выпуклой груди:

Клади на плечи камни – растаскают.

Потом еще прикрикнут: «Погоди!»

До поздней ночи бьются и играют.

Столбами ночи, жесткая струна,

Их тянет ввысь, до бедер дотянувшись,

Царица древняя чуть не сошла с ума,

К достоинствам причинным прикоснувшись.

Что нужно миру сорному, зачем

Копаться в человеческих отбросах.

Есть идеал, исчерпанностью тем

Хорош и без кавычек и запросов.

Однако же приходится терпеть:

Идут по следу девушки дурные.

Они мешают гимнами звенеть

И подвигами грезить боевыми.

Мужик красавчик в сотне дивных поз

Готов всегда в Геракла обратиться.

А тут она: «Эй, милый, ты тверез,

И где же ты успел с утра напиться?»

Обнимет льстиво: «Я тебя люблю».

И лживый яд по венам истекает.

Тут всяк услышит: «Дурака ловлю,

А он, хоть толст, да глуп, не понимает».

Чиста любовь желаньем полюбить,

Святая страсть чиста и непорочна.

О женщинах же нужно позабыть,

И сделать это нужно срочно, срочно.

Понять ли нам луны мертвящий свет?

Познать ли солнца струны золотые?

И что с того, коль вызнали ответ,

Ведь не вспорхнем же в небеса немые!

Бессмыслица. Но ведь известно нам:

Не знать о чем-то тоже что-то значит.

Не ведая, мы ближе к небесам,

Она ж сквозь ночь мерцает и маячит.

Неясна месяца звенящего судьба,

Но отчего? Ведь может так случится,

Пространства беспрерывная борьба

Утихнет вдруг, но снова повторится.

Тогда раздумья будут о другом,

Узор планет иначе понимая,

Таинственным нас тронет холодком,

И мы замрем растерянно у края.

Движенью звезд есть мысленный ответ,

Не сразу пусть, но это станет ясно,

Что смерь лишь сон, что смерти больше нет,

И мысль живет легко и не напрасно.

Вечер нем, тишиною объят,

Бархат сумерек комнаты нежит.

Свились звуки клубочком и спят,

Стерлись в пыль дребезжанья и скрежет.

То снаружи, но там, в глубине,

Где горячее сердце клокочет,

Оживает в кровавом вине

Тайный звук, он смириться не хочет.

Внешне тихо, но как же он сух,

Мир материй, где мы обитаем.

Нам эфир не доступен на слух,

Тяжело нам, и мы не летаем.

Скучно это, но может так быть,

Что не каменна твердь бытованья.

Мы смогли бы по-новому жить,

Поменяв внешний вид и названья.

Даже нынче в убогой глуши

Ощутим мы себя же иными,

Распознавшись в ином, хороши

Наши тени, а как же – родные.

Взгляд на взгляд, он един, не иное.

Глаз на глаз, но ведь это одно.

И в мгновение то роковое

Нам не страшно и ввысь, и на дно.

Тут испуг полноты единенья,

Неуместен, в единых мирах

Есть великий покой обретенья

И восторга на райских лучах.