Журнал Игоря Молякова

Зарянко одной лишь картиной искупил фундаментальную неподвижность выставки. Речь не о портрете дочери, прекрасным может быть и «ничто». Ангел, бесплотность, холодная голубизна неба, мраморно-чистое плечико, выглядывающее из-под спустившегося платьица. Откат к Беллини, работы которого в Ватикане любят больше работ Рафаэля. Портрет оперного артиста Осипа Афанасьевича Петрова – лик полного довольства. Фонограмма голоса Петрова была бы сильнее фонограммы Шаляпина. Записывающие устройства отсутствовали, довольствовались мемуарами. Карузо повезло – оседлал конька звукозаписи. У нас первыми на него «вскочили» Собинов, Шаляпин, еще некоторые. Музыка была жива, пока звучала. Продираясь к ядру действительности, люди смягчали эфемерность поиска звукозаписью. Но это уже после штамповки словом и красками, да еще мрамором. Зарубежные живописцы немедленно «навесили» на образ музыканта сопутствующие элементы. Знают: музыкальное воздействие может работать или не работать, в зависимости от обстановки. Петров у Зарянко мог и не быть певцом. Помещик среднего достатка, торговец, чиновник. Поразил автопортрет художника, Изможденный жизнью человек. Такие встречаются. Нищета, труд, поздний брак, родня жены разорилась, коронованные особы тонко издеваются, выплачивая гроши за классные портреты. Знал людей, наживающих неприятности. Жизнь мучительна из-за споткнувшейся о тебя судьбы. Пушкин использовал дуэль как удобный способ покончить с этой маятой. Зарянко – образ не лишнего русского человека (лишними были Чацкий с Онегиным). Художник с автопортрета – не ненужный, наложил бы на себя руки. На черта такая жизнь! Впавшие щеки, мятый сюртук, слегка растрепанные волосы. Денежные хлопоты о семье, о вечно нуждающихся родственниках – не оправдание тягучего существования. Ближе к Кириллову из «Бесов» Достоевского. Тоже мелковато. Тот всадил пулю в башку из идейных соображений. Идея, хоть и верная, узка, ограничена. Инструмент. Здесь состояние души только еще грядущего человека. Человек будущего именно в этом варианте необходим России. Она и есть этот настрой, обратная сторона монетки счастья «по-нашему». С автопортрета на меня глядит толстовский Иван Денисович, гоголевский Башмачкин, чеховский дядя Ваня. На меня взирает, как с фотографии, травленный газами Зощенко. Не ненужный лермонтовский «Герой нашего времени», а нужный фатальный россиянин, человек-тоска. Субъект, догадавшийся о том, что суть жизни – тоска, невыносимая, как зубная боль. «Действительность есть скука. Блудит человечек, да с расчетом. Не туда. Зарянко понял. Как угораздило! Раньше всех на кривую тропку попал», - говорю стоящему рядом П. «Какая тропка? Кто попал? Портрет грустный. Вон, дяденька с семьей лучше получился». Тут О.: «Портрет дочери классно нарисовал». Не стал разъяснять, что «красивость доченьки от ненастной ноченьки». Про Ивана Ильича тоже промолчал. Говорю: «Давайте быстрее, нам на Новодевичье успеть бы». Про себя подумал: «Кто русских рисовать учил? Профессора Академии. Передвижники иностранщину не терпели. Реализмом и академизмом борьба не исчерпывалась. А вот Сильвестр Щедрин у иностранцев учился. И Бельский. Был еще Семен Федорович Щедрин. Тот рисовал окрестности Питера. Картина «Вечер» понравилась императору Павлу Первому, и Щедрин неплохо зарабатывал. Васильев, Петров, Филимонов, Сергеев. Ученик Семена Щедрина, Василий Причетников, создал некую школу «прилизанных пейзажистов». Украшатели, сказочники. Выделялись Федор Яковлевич Алексеев, Мартынов, Матвеев и, конечно же, Воробьев. Картины последнего не столько ласкали взор аристократии, но и поныне украшают дворцы и виллы зарубежных царственных особ. И, конечно же, картины Михаила Ивановича Лебедева. Чинно, благородно. А тут какой-то лохматый Зарянко. Провидец, блин!»

Мороз, в закате лес сосновый

Стволами алыми горит.

В снегах катится шар багровый,

Покинув стынущий зенит.

Безмолвно погибает просинь,

Налившись темной синевой.

Убита ветреная осень,

Унялся листьев желтый рой.

Пестрит, тускнея под дождями,

Худая шкура октября,

Под обнаженными кустами

Земля тепло лелеет зря.

К чему фальшиво притворяться,

Жалея гомон вешних птиц,

А ночью горько улыбаться

Тому, что лето пало ниц.

Наперсница дождей холодных,

Ты вся сдалась снегам и льдам,

Декабрь, суровым и свободным,

Идет по звездным небесам.

В. застрял у вольера с совой. Серо-коричневые перья делали тело птицы похожим на столб. Сын поднял с дорожки тростинку, теребил ею мощную лапищу хищницы. На входе продавалось мясо, порезанное кусочками, замороженное в целлофановых пакетиках. В. купил порцию, пытается оживить гордого истукана. Расчет таков: голова развернётся к человеку, стальной клюв раскроется, поймает на лету кусочек мяса, птица проглотит. Вон как шустро мечутся за мясом грифы. Они больше сов, а гордости ни на грош. Величина совиной тушки кажется солиднее пернатого собрата. Гордость поведения, демонстрирующая презрение к окружающему, даже к мясу. Удивительна шея птицы: раз! – и она разворачивает голову на сто восемьдесят градусов. Кажется, перья дрогнули, взгляд будет обращен в сторону еды. В. сквозь крупноячеистую сеть пробросил кусочек угощения. Конфуз: филин не развернулся. Шмоток упал на землю.

Попробовал однажды проскользнуть в дырку круга, по примеру В. Застрял. Верхняя часть тела оказалась внизу, ноги и задница наверху. В дырку не пролезают. Космонавт Леонов так застрял в выходной камере – раздулся скафандр. У него запас воздуха иссякал, как у меня. Плана никакого – лишь бесполезно тратил запас в легких. Паника. Когда успокоился, на обдумывание осталось мало времени. Опасность подхлестнула мысль, соленой воды наглотаться не хотелось. Вдалеке, у темного дна, замаячила длинная фигура в черной хламиде, с косой. Потребовалось изогнуться, головой упереться в пластик круга. Он опоясан тонким канатом. Ухватился за него рукой. С огромным усилием потянул за него в бок и тот край, в который уперся головой, выпрыгнул из воды. Успел глотнуть воздуха, насыщенного водяными брызгами. Маневр повторил снова и снова. Наконец, круг встал перпендикулярно морской поверхности. Голова – в воде, но, поворачивая ее в разные стороны, можно глотать воздух. Руками греб, волок свою задницу в дырке круга до самого берега. Неуклюже схватился за острый выступ скалы, лег на нее грудью, отдышался. Тер бок круга о соседний камень и постепенно освободился от чуть не ставшего смертельным плена. Больше опыта не повторял. Плаваю на матрасе, но лишь изредка.