Журнал Игоря Молякова

Жив Шембаковский «Рекон». Не берет их ни ковид, ни специальная военная операция на Украине.

Ковид ковидом, а избиратель бессмертен. Свидетельство тому – очередной прием страждущих.

День, на который назначили операцию, серый, невеселый. Больше месяца болтаюсь по больницам, пять раз меняли закапанные кровью простыни. Солнечных было два дня. В остальное время – смотри в окно, грусти. Жена глядит в окно на стоянку перед корпусом. Она забита иномарками, некоторые дорогие. «Неплохо живут медработники, а вот моя Маринка», - задумчиво произносит жена. Ее старшая сестра сорок лет работает врачом в Юдино, в ведомственной железнодорожной больнице. Три дня назад она заболела ковидом. На всю огромную лечебницу осталось три врача, причем один из них таджик. Заведение нищее, никаких путинских доплат. Поначалу отсутствовала защитная одежда, и Марина каждый вечер стирала одежду в антисептиках, от чего защитная форма приобрела коричневый цвет. И вот – Марина свалилась. Пишут: в Ленинграде, в период первой волны заразы, умерло более ста медработников. Сейчас нагрянула вторая волна, в которой бултыхаемся мы с супругой.
Ожидаю, когда повезут на операцию. Что-то есть от войны. Поднимешься в атаку, останешься жив – неизвестно. Проткнут кожу спицей или скальпелем сделают надрез. Хорошо бы, общий наркоз, не хочется местного, но решать не мне. Насколько будет сильной боль? Или все закончится неприятными ощущениями? Посмотреть бы, как выглядит фильтр, который должен уничтожить не в меру прыткий тромб. Весь день провел в неприятных фантазиях. Часа в четыре забежала медсестра, сделала успокоительную инъекцию. Процедура была проведена формально, никакого успокоения не наступило. Наоборот.
По телевизору показывали «Любовь и голуби» Меньшова. До укола смотрел в экран спокойно, а после с трудом выносил псевдонародные упражнения Оскароносца. Особенно раздражала Гурченко – сухая и жеманная.
Приехали в половине шестого. Погрузили меня, голого, на носилки. Санитары веселые, что страшно. Вновь началось «выпадение» из слепленной мозгом лживой реальности. Люди со «скорой» спешили: «Быстрее, быстрее, бригада уже ждет».
Переложили на хирургический стол. Потолок разделен на квадраты – один светильник, другой просто белый. Затянутый холстом плас. Перед врачом развернуто несколько черных мониторов. На них мои книжки в разных ракурсах. Хирург, бородатый дядька средних лет (вылитый Алан Парсонс), сначала со всех сторон просвечивает нижнюю часть тела. Анестезия местная. Ощущение, как после проникновения в ногу, в ней что-то противно перемещается. Мозг чутко ловит самые мелкие ощущения. Вот, что рождает «Записки из подполья», тусклый взгляд Гоголя, о котором писал Розанов. Врач копался в мясе полчаса. Навалился жестко на бинты, которыми закрыл дырку. Вместе с сестрой умудрились так сделать повязку, что давление на рану усилилось. Вздохнул с облегчением. Двигать больной ногой нельзя было до утра. Всю ночь жена дежурила возле меня, подносила судно. Уже после выписки мой участковый врач назначил мне еще операцию. По удалению фильтров. Но это совсем другая история.

Больница располагает собственной телестудией. Вещают о признаках и развитии болезней, много лечебной гимнастики. Перенес ковид, легкие остекленели – вот упражнения, дыши и преодолевай стекловидность легочной ткани. Боюсь расспрашивать о найденных болезнях. Врачи знают, врачи выручат. Сосед не согласен, к познаниям эскулапов относится с подозрением. В тех местах, где он служил, его дважды пытались травить. Дипломатические работники гибнут даже чаще журналистов в горячих точках (особенно в тихих). Мы об этом узнаем очень редко.
У товарища степень поражения невелика – по девять процентов на каждую половину. Удалось быстро сократить цифру до пяти процентов, температура стабилизировалась. Лечащий его врач заявила: можно готовить к выписке. Он оставил мне красивую кружку, электрочайник «Tefal» и какую-то вонючую дрянь. Чудовищный напиток готовился из трупов мертвых животных. Резкий в суждениях, заявил: «Лекарство спасло десятки тысяч жизней в сталинских лагерях. Об этом мало знают, но с моей печенью поможет только оно и только оно. Чудовищную вытяжку пью, надеюсь». Сосед выписался, а я завидовал. У меня поражение вначале составляло по пять процентов, скакнуло до тридцати пяти. Удалось сбить до двадцати. Трижды прошел, казалось бы – неприятную, но безболезненную процедуру контрастной компьютерной томографии (тебе закачивают в вены йод). Становится видно, что нехорошо в брюхе, в ножных венах. Особенно сильно распухала правая нога. Лечащий врач – женщина резвая, веселая, что было заметно даже в скафандре. Весело сообщает гадости. В тот день, когда выписали мидовца, ударил мороз, и снег, выпавший накануне, не растаял. Все листья с веток сшибло непогодой. Лес совершил свое обычное чудо – он удвоился. Основа – черные стволы, подчеркнутые сухим снегом. Была картина, писаная маслом, а теперь – черно-белая гравюра. Врач говорит: «Ковид. Кровь густеет. Тромб, крупный, пошел быстро по вене вверх. То ли в сердце попадет, то ли до головы доберется. Будем делать операцию, ставить кава-фильтр». Жену перевели в мою палату, она принялась копаться в телефоне, через Интернет выяснять, что такое кава-фильтр. Дырявят пах, суют в дыру гибкий пустотелый проводок. Через него доносят до тромба сетку из искусственного материала. Потом несколько месяцев необходимы эластичные бинты или чулки. В живот, два раза в день, вкалывают кроворазжижающий препарат (кстати, очень дефицитный не только в России. Мне сообщили, что в Москве его осталось совсем чуть-чуть). Неоценима помощь жены. Она терпеливо заматывает мне ноги эластичными бинтами, следит, чтобы я не пропускал прием лекарств. Перестирала всю мою больничную одежду. Смотрим вместе телевизор. Из-за слабости, чувства благодарности смотрю бесконечные сериалы. Запомнился один – «Сваты». Деньги. Ради заработка приличные артисты кривляются, изображая стопроцентных дебилов.

Супруга была помещена на тот же этаж, в расположенную рядом палату. Соседка ее – женщина из Владикавказа – не было денег, забота сына была!! (чужие деньги не считай) помещена в больницу благодаря сыну. Он работает врачом в больнице чуть ли не двадцать лет. Жена сошлась с ней, жили они дружно. На пятый день моего одинокого пребывания в палате появился сосед. У того ковид был двадцатипроцентный. Ему было отчего беспокоиться. Шел ему шестьдесят пятый год. Мужчина большой начальник, из мидовских. Долгие годы работал в западноевропейских странах. Последние пятнадцать лет – в бывших Советских среднеазиатских республиках. Часа через два его пребывания на одной территории со мной почувствовал – не дурак, человек хороший, компанейский. Сосед критически относился к современной медицине, налегал на народные средства. Жена присылала ему отвары различных трав. Хлеб ел из монастырской лавки, уверяя, что постные караваи подобного качества выпекают только в этом богоугодном заведении. Настоев из целебных зерен и кореньев было много. Половина доставалась мне. Аккуратно выпивал не всегда приятные на вкус жидкости. Впрочем, мидовец следил, чтобы все назначенные врачом процедуры выполнялись неукоснительно, хотя и ворчал на медсестер, врывавшихся в шесть утра в палату, врубавших на полную катушку свет. Делались утренние уколы, измерялся наш с соседом вес, исследовалось содержание кислорода в крови, измерялась температура. Мне сунули бланк. Каждые два часа мерил температуру, результаты записывал в листок. Харкал в пробирку, кал, моча – практически ежедневно – на анализ. Температура стабилизировалась, начал часами читать – и особо не уставать. Сопалатник не любил телевидение. Когда смотрели новости – все Карабах да Карабах, все Трамп да Байден. Сосед получал информацию из большого смартфона. Он беспрерывно звонил, ему звонили. Беседовали, как понимал, о Пашиняне и Алиеве младшем. Проскальзывало: «А Саид там? Что сообщает? Совпадает с тем, что говорит Армен? Жив еще или уже загребли?» - «Хорошо, - думал я, - обывателю фырчать с позиции «чистой нравственности» про политику, которая дело предосудительное. Но те, в чьи обязанности входит сохранение государства, вынуждены «купаться в грязи». Взаимопонимание с моим соседом достигло высокого уровня. Седьмого ноября вместе с ним пели: «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!» Меня он называл «человеком-мишленом». Значок шинной фирмы, мужик в толстых бинтах очень смахивал на меня, затянутого в толстые эластичные бинты.

Массированная атака на ковид результата не приносила. Врачи-космонавты делиться со мной информацией не спешили. Уловил: при поступлении в шестой корпус левое легкое было поражено на пять процентов, правое на десять. Сущая ерунда, по сравнению с тем, что творится с легкими других, «ковиднувшихся знатненько». Откуда перепады температуры, продолжающиеся сутками? А чужая кровь? А заживающие вены в желудке? Выяснилось – херово обстоят дела с печенью. Да еще заражение, распространившееся от больной руки. Полагал наивно, что в шестьдесят лет буду прыгать, как в двадцать (именно так и живу последние годы – на пределе). Не зря мужиков в России на пенсию отправляли в шестьдесят. Сегодня (если выживу) до выхода на покой мне еще пахать и пахать. Неожиданно наступил момент, когда все проблемы старого тела вылезли наружу, грохнули одновременно. В автомастерских неполадки в автомобилях мастер исправляет на расстоянии. Он – субъект, машина – объект. Лежа под различными аппаратами, понимал всю субъектно-объектную природу починки собственного летательного аппарата, предназначенного для полетов в бескрайних просторах внутреннего космоса. Страшные бури эмоций, великие турбулентности радости, вонючие болота тоски, неизведанные поля снов, пропасти подсознательного. Над всем этим – молнии мыслей, бьющих невпопад и беспощадно. Вот лежу, аппарат УЗИ вскрыл внешнюю оболочку, и краем глаза могу наблюдать собственные шевелящиеся кишки-провода. Постепенно понял, над чем бьются врачи – не над температурой, а над плохими показателями анализов крови: все эритроциты, тромбоциты ни к черту. Все же дня четыре спустя ознобы ослабли, температура, если и подскакивала, то до тридцати восьми с половиной градусов. Переместили на шестой этаж суперсовременного, только что введенного в эксплуатацию, пятого корпуса. Архитектурой он напоминал белоснежный пенал. Палата шестьсот двадцать первая. Не палата, а дорогой гостиничный номер с последней моделью плазменного телевизора на стене. «Да…, - только и смог произнести про себя, - если б не был депутатом федерального уровня, никогда бы не попал в такие изумительные условия». Но – строгая ковидная изоляция. Из апартаментов выходить в коридор нельзя ни в коем случае. Степень поражения легких, как показала труба компьютерной томографии, увеличилась до пятнадцати процентов, а чуть позже и до тридцати. Выяснилась неприятная особенность: ковид ведет к сгущению крови. Ноги у меня распухли, как раньше рука (ее вылечили). Их стали жестко фиксировать эластичными бинтами, а в пузо с утра загоняли два укола и столько же вечером. Сильно дергалась пораженная инсультом нога. Только начну засыпать, а тут она дергается, зараза. Не высыпаюсь. Беспрерывно измеряют давление, содержание кислорода в организме, температуру, взвешивают. Анализы, взятые на ковид у жены, оказались положительными. Она также угодила в больницу.

Почувствовав с утра облегчение, долго гляжу на себя в зеркало. Ну и рожа! Тощий, бледный, края ноздрей обметаны черными струпьями – истерзанная носопырка пытается подсушить раны. Надеваю маску, чтобы не столь безобразен был видок. На вторую половину дня заказали машину – надо ехать в поликлинику, вставать, узнавать результаты анализов на ковид. Пошли с женой прогуляться. Дышу трудно, ноздри забиты забуревшей кровью. Дышать бы через рот, да он закрыт маской. Не выдерживаю, срываю маску, зажав левую ноздрю, пытаюсь высморкать правую. Боюсь, лопнет голова, а боль становится невыносимой. Тогда перекрываю правую ноздрю. С сильной болью, с кровью вылетел огромный шмоток запекшейся вместе с соплями мерзкой субстанции. Жена носком обуви потрогала это дохлое огромное «насекомое». Купили: будильник, троксевазин, газеты и книжку Фурсова «Русский интерес». Чувствую – «батарейки» садятся: дышать, даже с освобожденной ноздрей, все тяжелее. Ноги пудовые, не слушаются. Пока благоверная ходила в «Пятерочку» за продуктами, присел на водопроводный люк, высоко поднятый над землей. То ли оттого, что читал «Новую газету», то ли оттого, что влили не ту кровь, дотащился до подъезда еле-еле.
Приехали в поликлинику. Участковый «врач-космонавт» заявил: мазок показывает – у меня ковид. Занесен, очевидно, в «Юдинской» больнице, да еще была занесена зараза через руку. «И как они могли вас выписать в таком состоянии!» - сокрушался врач. Предупредил: если завтра с утра анализ подтвердится и в результате исследования крови – немедленная госпитализация в «красную зону». Дома ломило руку. Жена делала компрессы, натирала ее троксевазином – не помогает. Подкрался подлый озноб. Вначале дрожь пробегала мелкой сыпью от шеи к заднице. Но очень скоро сыпь превратилась в огромные градины. Словно в шторм, меня мотало по кровати. Голый, был обмазан уксусом, а когда блестящий язычок градусника добрался до отметки 40, жена, наложив на лоб ледяную тряпку, вызвала «скорую». Приехавшие «спасатели» всадили в заднюю мякоть два болезненных укола и отрубили от окружающей действительности. Пробуждение было ранним, резким. Жена безапелляционным тоном скомандовала: «У тебя стопроцентный ковид и подозрение на заражение крови». В сонном мозгу дилемма: то ли залили «больную» кровь, то ли поймал заразу в реанимации. Разорвало вены в желудке, опухшая рука, зараза плывет по венам, да еще и ковид. «Скорая помощь» уже вызвана, и придет она из Центральной клинической больницы Управления делами Президента РФ. И действительно – явились «космонавты», завернутые в скафандры столь плотно, что невозможно проскочить ни вирусу, ни вредоносной палочке. Определил все же: одна из бригады – молодая женщина. Пока собирал пожитки, жена, врач разговорились. Главная среди спасателей – татарочка. Двенадцать лет работает на «скорой помощи» в ЦКБ. Мотив знакомый: «А где еще можно заработать денег?» Загрузились. Лежу. Чувствую: вновь подбирается трясучка. Готовлюсь принять сорокаградусный удар.

Корпус окружен парком. Чтобы в него попасть, нужно миновать контрольно-пропускной пункт. Пропускают автомобили персонала, «скорую помощь». Оказавшись на первом этаже, в приемном покое, сообщил охраннику цвет и номер автомобиля, который подъедет за мной. Парень в черной униформе долго ведет переговоры с КПП, но ясность, пропустят транспорт или нет, отсутствует. Жду, когда за мной приедут, минут сорок. За это время трижды прошел медбрат с седой косичкой до пояса. В ушах наушники. Смартфон на тихой связи, но все равно слышно, как в наушниках пищат: «Def Leppard». Звонит водитель: на территорию не пускают. Ругаться нет сил, бреду среди осеннего парка к въездным воротам. Жену просил ждать дома. Все, что она принесла, съесть никак не смог. Детское питание в стеклянных банках. Их много, и они тяжелы. Выйдя за ворота, автомобиля не увидел. Снова связываюсь с шофером. Оказывается, он ждет меня у левых ворот, я же вышел через правые. Глянул влево, а там – огромный Торговый центр «Каширский». Снова бреду вдоль забора, задыхаясь. Радости нет. Недобрые предчувствия. Ощущаю, что до выздоровления еще далеко. Уже в машине поднимается температура. Жена рада видеть меня, но тут же укладывает в постель. По телевизору – в Нагорном Карабахе воюют армяне и азербайджанцы.
Дают таблетки – аспирин, парацетамол. Крупная дрожь бьет по плечам, груди. Температура поднимается до тридцати девяти градусов, потом резко падает. Лежу в мокрой футболке, которую жена заменяет на сухую. Жадно ем манную кашу, засыпаю. Наутро едем в Центральную клиническую больницу Управления делами Президента Российской Федерации – вставать с женой на учет. Сделать это нужно было еще в феврале. Все откладывали, но вот приперло. Температура тридцать семь и пять. На улице Ивана Пырьева делаем фотографии по пути в клинику для медицинской карты. Фотомастерская расположена в подвале, вместе с магазином цветов. Душно, влажно. Запах цветов тяжелый, погребальный. Левая рука у меня стала сизой, толстой.
Снова пропускной пункт. Проезжают только машины с правительственными номерами. В здании поликлиники комфортно – глубокие кресла, пушистые ковровые дорожки. Ни души, кроме меня и жены. Редко проходят медработники, напоминающие космонавтов – скафандры, маски, очки, бахилы, перехваченные у щиколоток скотчем. Судя по голосу, женщина-космонавт в возрасте. Заполняет наши документы, мягко воркует, и я, в горячем полудурье, проваливаюсь в сладкую дремоту. Получаем направления. Голос у мужчины молодой, самого из-за скафандра не видно. Сам высок, неодобрительно цокает языком, говорит: «Как же вас могли выписать с температурой и пораженной рукой! Вот черти!» Берет мазок и кровь на ковид у меня и жены.

Еще была свободна койка уехавшего дедушки, снова появился эскулап Дима с медсестрой. Щупал мой живот, ласково спрашивая, не болит ли где. Не болело. После ощупывания заявил: «Срочно нужно взять у вас еще крови на анализ». Сестра не попадала в вену, но с третьего или четвертого раза ей удалось нацедить пробирку густой темной крови.
Отчего мужик в черном пиджаке был спокоен за явно находящегося при смерти отца? Страшно отойти в мир иной среди веселеньких салатных стен. Не просто ощущать, а ощущать, что восприятие окружающего последнее. Выбирай – страх, радость, печаль. Потом все погаснет. А мысли? Настроюсь на размышления о каком-нибудь учебнике арифметики, по которому в первом классе учили считать. Или пусть будет букварь. Книжки дали первое, сладкое и самое острое, дурманящее чувство радости открытия для мозгов. Потом будет Ньютон с Гегелем – тоже еще та отрава! Только острота сладости будет не та. Вот, один плюс один получится два – вот эталон чистейшего дурмана для чистых, не измученных мозгов. Предположим - человек в черном пиджаке и кроссовках знает, что папе осталось недолго небо коптить. Надеется, что он умрет в больнице, а не дома? Имущество, оставшееся после почившего, достанется сыну. Он этого и ждет. Мысль о корыстных устремлениях меня не возмутила, но не хотелось бы иметь их в остывающей навечно голове. Человек есть то, о чем он думает в последние минуты жизни.
Неожиданно в палате появился главный среди местных врачей, грузинского вида. Мельком глянул в мою сторону, скрылся. Тотчас за ним пришел юный Дима, объявив фальшиво-радостно: «Моляков, собирайтесь, будем выписывать». Собирался. Оделся. Заказал служебный автомобиль. Повели в маленький кабинет, где в маске против ковида восседала женщина в белом халате и шапочке. Средних лет, стройная, красивая. Глаза тревожные. Говорит о моей выписке грубо, зло. Беру листок нетрудоспособности, не выдерживаю: «Вы, дамочка, не нервничайте, радоваться надо, что человека вылечили. Вы же выметаете меня из больницы, словно мусор». Прелестница вспыхнула, но промолчала.
Ходить еще тяжело, быстро устал, присел в многолюдном коридоре отдышаться. Привезли еще азиата. Рядом крутится молодец в островерхой киргизской шапке, что-то кудахчет на своем языке по сотовому телефону. Мы все про неудачный эксперимент Меркель с толерантностью и неграми-турками. Вот у нас толерантность так толерантность – десятки миллионов! Сдали толстопузые москвичи столицу России.
Киргиз на носилках стонет. Медсестра настойчиво поправляет ему ногу: «Вот так держи коленку, не сгибай». Шустрый спутник прооперированного наклоняется над ним, сует телефон, возбужденно говорит. Тот, что на носилках, только и может мычать в телефон. Воет долго, протяжно.

Жена сообщала: едет. Когда загремел в больницу, в Москве ее не было. Узнала. Сделав неотложные дела, рванула на попутной машине, вместе с младшим сыном, в Москву. Долго искала удобные подъездные пути к больнице. Сообщила, что будет у меня примерно через полтора часа. На душе стало тепло. Нахлынула безотчетная нежность. Так чувствует себя бездомная собака: ее не кинули – погладили. Кто-то орал в коридоре: «Обед!» Схватившись за поручень, сумел встать. Голова сначала бурно отреагировала помутнением, но через несколько мгновений успокоилась. Стол в палате и два стула тут же заняли молодой человек и дед с едким недовольным взором старого учителя математики. Он вынужден работать, будучи пенсионером, помогая детям расплатиться с ипотекой. Обед скуден. Не помню, что давали, но хорошо запомнил компот в пластиковом стаканчике. Пошел просить еще один стаканчик. Толстая нянька ворчала, но добавки дала. Еду поставил на тумбочку. Пил компот, сидя на кровати. Когда привезли в палату, мои вещи, портфель со всеми документами были уже возле тумбочки. Надел трусы, майку, шлепки. Подошел к окну. Палата на девятом этаже. Напротив окна - два соединенных здания, напоминающих полушария мозга, вытянутые к серым тучам, здания закруглены сверху. Раньше видел эти дома – вроде, онкологический центр. Под окном, напротив, вертолетная площадка. Белые винтокрылые машины, с красными крестами на борту, садятся, взлетают одна за другой. Из них вытаскивают носилки с больными, шустро, чуть пригибаясь, тащат мужики-санитары. Въедливый дед втолковывает бородатому молодчику о коварстве власти и, в частности, Собянина: «Мы, старики, - саркастически вещает старец, - никому не нужны. Обуза. Поскорее сдохнем – и хорошо. Молодым места не хватает – ни зарплат, ни рабочих мест, а тут еще мы. Капитализм примитивен, законы дикого племени тумба-юмба, стариков «съедают». А Собянин никого не ест. У него программа «шестьдесят плюс». Старше шестидесяти – подыхай. Обставят культурно – эпидемия, ковид, а мы лечили, сделали, что могли. Вот и бумажки с подписями пациентов имеются. Мне вырезали часть потрохов. Увидишь, Евгений, через два дня вышвырнут на улицу, как щенка. Мы мирно бредем на убой». Бородатый Женя на слова старца не реагирует, талдычит: «Прижало меня. Поджелудочная. Сейчас третий день, как боли нет. Прошу отпустить – не отпускают. Вынужден каждый раз одеваться, спускаться на улицу. А сами врачи курят тут же, на балконе. Видели, где у них балкон? За столовкой». Старец говорит, что курить нужно бросать, и Женя, вздохнув, соглашается.