Приоритеты остались те же. Да, «Явление Христа народу» Александра Иванова. Саврасов «Грачи прилетели». Шишкинские «Медведи в лесу» и «Рожь». Репинская «Не ждали». И Пушкин Кипренского. И Демон Врубеля. И саврасовские богатыри, и брюлловская всадница. И мой любимый салонный баловень Семирадский. И Троица Андрея Рублева.
Но перво-наперво – Спас. Боярыня Морозова. Иван Грозный, убивший сына, и скорбный Христос в пустыне. Христос пользовался у художников популярностью. Ни в Бога, ни в черта не верю, но одной из двух важнейших «реперных точек» моего обновленного духа стали Христовы глаза с иконы. Репродукцию с этой иконы в рамке повесил над рабочим столом. Спас все время со мной.
В Третьяковку, в первые дни пребывания в Москве, повела мать. Но в Москве мы оказались благодаря отцу. Не затем нужны мать и отец, чтобы дети сытно и много жрали, а затем, чтобы было кому малого придурка свозить в столицу и повести в Третьяковку.
За месяц стал иным. Начавший взрослеть, холодный, замкнутый мальчик. Тип, в общем-то, неприятный. Ну, уж какой получился. Энергия людского моря дала не только объемность внутреннего чувствования. Из неведомых далей, сбоку, а может быть, и сверху, и снизу, просунулось этакое чудовищное, но жгучее и сладкое, чего раньше не было.
Сначала дохнуло – вонючее, сладкое и тайно желанное. Сразу внимания не обратил. Потом не обратил еще и еще. Пелена столичной энергии, упавшая на плечи, сшибла какие-то замки и оковы. Все задвигалось, поползло по трубе: снизу воля, сверху Спас. Но что там ползло? Ползло в хаосе и беспорядке то, от чего вдруг тело прошибал сладкий озноб. По всему ощущалось, что это было отрицательное, нехорошее дело. Но дело-то такое сладкое и желанное. Тут же, как комар, зазудело, запрыгало назойливо чувство вины. По мере того, как росло это запретное «дело», из комара вины вырастал грузный и ленивый гриф стыда. Огромная лысая птица парила над разливающимся сладким болотом. Сладкому и тайному «делу», вдруг объявившемуся из сопутствующих человеческой жизни глубин, было все равно, что в связи с его появлением я чувствую. Мощь этого отрицательного «дела» была настолько велика, что закрадывалась мысль о его способности соперничать с самой волей.
В то же время, несмотря на всю свою отрицательность и «нехорошесть», это самое «дело» обладало характером неизбежности и обязательности для нового, объемного видения мира. Не будет этого темного, гадкого «дела», не будет и «объема». Пришла догадка – без этого дела не будет самой души, не будет и жизни.
В моменты неожиданного и сладкого присутствия открывшегося «нечто» все томительно напрягалось – особенно член и то, что ему сопутствует. Это было сильно. Производило впечатление. Когда «накатывало», забывалось обо всем. Ты весь был в «этом». Будто кто-то сильный ударял тебя в сердце и в лоб, нарушалось привычное кружение чувств и мыслей. Вставало и оставалось только это самое «дело».
Меня это смущало. Будто попадаешь в плен. Тебя бьет током, но только приятно. Пронимает до последней клеточки.
Постепенно научился «выпадать» из этого оцепенения, жесткого рабства. Воля и глаза Спаса нерукотворного позволяли выбраться из сладкого болота, чтобы обрести самостоятельность и начать двигаться изнутри и снаружи в независимом направлении. Явилась госпожа похоть. Она была столь беззастенчива и всеохватна, что даже на картинах в музеях изображение голой женщины могло вызвать приступ ее темного торжества.
Торжество этой силы было неполным. Она была какой-то слепой и стреноженной. Разливалась в пределах, уже освоенных другими силами. В тех пространствах таилась сила воли. Там уже были десятки прочитанных книг, а если являлись образы обнаженных женщин, то к пятому классу это были картины Рубенса и копии античных статуй из пригородов Ленинграда. Были, конечно, мат и рассказы Воскобойникова. И больше ничего. В пятом классе я не видел ни разу ни одной порнографической открытки или картинки. Я даже ни одного приличного зарубежного журнала мод не видел.
Что же касается родителей и тайных дел между ними, то жили они так, что ни разу в жизни ничего такого за ними я не замечал. Жизнь-то эта самая, конечно же, была (иначе откуда мы появились на свет), но публичных ее признаков со стороны родителей (особенно матери) никогда не видел.