Ночью вставал. Сонный, пялился в зеркало и не помню, что видел. Прервавшись, всегда попадаю в продолжение предыдущего сна, но никогда не попадаю в то же настроение. Вышел на балкон. Черная ночь. Ухает большая птица. Словно хохочет. Если в первой половинке сна ужас, то во второй - облегчение. И, наоборот. Уснув, вновь оказался в Америке. Теперь - Вашингтон. Иду по парку, что раскинулся вокруг Белого дома. Снаружи его так и не увидел: из-за деревьев, по гладко стриженной траве, что-то проволокло меня. Коридор президентского жилища. Напоминает Смольный институт. Боязно - откроется дверь, появится Троцкий в пенсне на близко посаженных глазах. С потолка свисают железные фонари на толстых цепях. Катит тележку мороженщик. Здесь легчает, становится радостно - Америка, Вашингтон, Белый дом. Вдобавок мороженщик - с лицом одного из наших депутатов - оптимистично шепчет: «Берите. Бесплатно. Смотрите - на стенах зеркала в старинных рамках и карты под стеклом». - «Как в Голландии. Нью-Йорк основали голландцы, правда. Вот и художники у них - все зеркала да географические карты. Чудо для семнадцатого века. Тогда - карты, сегодня - навигаторы»…
Мороженого не дали, мороженщик растворился. По гулкому коридору ходит множество народу. За руки, за ноги вцепились в черные манекены, тащат пластиковые фигуры из одного конца в другой. Окно. Сигналит автомобиль. Выглядываю. Там - белое «Рено». Водитель машет рукой, зовет. Отворачиваюсь и думаю (мыслить во сне - круто): «Зачем «Рено»? Я - в Белом доме. Обещали президента. Темный манекен оживает, превратившись в негра в форме охранника. Черномазый сочными губами делает неприличные движения. Глаз мутный. Фуражка с белым верхом, перчатки. Очень ленив. Вяло пальцем подманивает девушку. Настроение, «надломленное» после исчезновения мороженщика, восстанавливается оттого, что девушка - полицейский из первой серии сна. Говорю ей: «Вон автомобиль. Побитый, искореженный. Сердце страны, а тут такое. Девушка-полицейский манит кого-то. Еще один манекен оживает, превращается в двойника первой служивой. Первая: «Иди, убери рухлядь. Мексиканцы будут смеяться». Обе пропадают. Седенькая старушка бредет, держится за стену. Негр-полицейский проворно подбегает к бабульке, осторожно берет старую женщину за руку. Старушенция приостанавливается, скрипит на весь коридор, перекрывая говор и шарканье ног туристов: «Я - мать. Не шуметь. Люди работают». - «Молодец, - думаю я, - о сыне-президенте радеет».
Женщина раздает билетики. Беру. Надпись на русском: «Вход». «А где вход?» - кричу. Опять все растворяется, как в случае с мороженщиком. Пустырь. Идет Разумов, грустно улыбаясь, говорит: «Ну, что? Опять на…ли»
Открываю глаза. Солнце уже в силе. Щебечут птицы. Морской воздух не спутаешь с воздухом Поволжья. Дуновения моря бодрят, вдувают в жилы энергию. Снова в ванную. Рожа опухла. Мешки, которые буквально разгребаю пальцами, а они снова собираются. Впечатление затхлости дополняет борода. Щетина уже длинная. На подбородке волос седой, вызывающий. По щекам - зверски грозный, колюще-режущий.
И., задрав ноги, читает на балконе, покуривает. Соседей не поселили, никто не кричит о вреде табака, не требует прекратить дымить. Раньше приставал, просил, требовал курить поменьше. Сейчас надоело, и устал. Курит, значит, дышит. Дышит, соответственно, жива. Курящие живут по-разному. Умирают и в сорок, в сто лет. Расстраивает то, что курильщики, прожившие до ста лет, могли бы жить до ста двадцати. Сорокалетние дотянули бы до шестидесяти. Но какой кайф женщине! От меня столько приятностей нет давно. Утро, птички, солнышко. Живительная тень. Плетеный диванчик. Ложится женщина, ножки кверху. Достает «Мальборо», чиркает зажигалкой: дым дурманит не хуже солнышка.