Так сказывалось близкое присутствие миллионов людей. Это напряжение было похоже на чувство моря. Но в Артеке постоянное ощущение близкого моря бодрило, было приятным и не утомляло. Море давало силы. Здесь же было другое море – море миллионов живых людей. И это море силы у тебя забирало. Ты сам становился каплей людской пучины. В Новочебоксарске ты был свободен от этой паутины напряжения.
Мать это напряжение электризовало. Казалось, людской океан не забирал у нее энергию, а отдавал ей ее. В Москве мама стала еще энергичней. Казалось, она родилась в Москве и всегда в ней жила. Ей нравилось огромное количество народа. В Москве мать, которой было 33 года, буквально расцвела. Ее не смущали никакие трудности.
Алкаш-поэт похоронил свою маму. Но был он не единственный хозяин. Оказывается, была его первая жена, которая в этом сарае прописана. С первой женой он не жил, а жил гражданским браком с другой женщиной. Обе были типичные московские хабалки. У сожительницы, правда, выделялось более припухлое лицо. Обе дамы были толсты и одевались в какую-то очень тесную не слишком чистую одежду. Одежда считалась модной. Одна в клетчатой юбке, а другая в кожаной. На одной свитер с длинным свисающим воротом, а на другой темно-фиолетовая водолазка, чуть-чуть надорванная по шву возле шеи. Обе курили, и одна была острижена коротко, другая же распускала редеющие каштановые волосы. У обеих – ярко, вызывающе намалеванные рты. Обе работают машинистками в каких-то конторах. На обеих черные страшно модные сапоги-чулки. Обе впечатались в памяти как «грязные женщины». Скажет кто-то – грязная женщина – так выплывают в сознании эти крикливые грузные мадам.
Тетки ругались и тоже требовали денег. С этими деньгами квартира оказывалась вовсе не дешевая, а очень даже дорогая. Но бабы требовали. Пару раз при разборках присутствовал пьющий поэт. Он кричал, что деньги брал, но никаким женщинам не даст ни копейки. Тогда тетки набрасывались на него. Взаимные претензии отводили удар от нашей семьи. Троица бурно обсуждала свои проблемы в квартире, которая была сдана нам. Отцу с трудом удавалось выпроводить эту сволочь. Отец понимал, что крупно ошибся, сняв квартиру у придурка.
Родители уже отдали нас в школу, которая была поблизости, а я наладился ездить в музыкалку на автобусе в соседний Теплый Стан.
Я догадался, почему людской океан отнимал у меня силы. В этом океане была энергия таких придурков, как наш хозяин и его жены. Раза два, по отдельности, пьяные хозяйские хабалки ломились к нам в дверь, когда не было отца. Ломились они с какими-то мужиками. Мать гасила в квартире все огни, клала нас с Олежкой на диван. Говорила: «Ну, что ж, переждем, но дверь никому открывать не будем». И действительно, пережидали. Непрошеные гости уходили.
Гул и рев огромного городища хлынул, накатил на меня. Сопротивляться было бесполезно. Остро ощутил, как меняюсь в этом потоке. Черно-белая картина мира, которая была мне удобна, начала рушиться, меняться, исчезать. Ночные куранты, игольная точность, даже любовь к беляшам и борщу были подняты этим гулом с привычных мест. Стало что-то проникать в представления о времени, о пространстве, о вкусовых и цветовых предпочтениях. Это еще не было взросление. Мой внутренний мир только готовился. Все было бы размеренно. Процессы, как и положено для почти сельского мальчика, приходили бы к своим проявлениям классу к 7-му, 8-му. Но меня накрыл гул города. Остро вонзилось мне в грудь, в сердце, в голову ощущение океана людских судеб. Это было непередаваемо.