Заметки на ходу (часть 216)
В начале октября мы покинули Новочебоксарск и отправились жить в Москву. До столицы добирался на грузовике МАЗ, вместе с отцом и водителем. Отец курил (он тогда уже начал курить, а я тайно переживал из-за его голоса), охотно болтал с водителем. Я сидел в центре огромной кабины. Солнца не было, но было тепло и безветренно. По краям торчали черные палки обгорелых деревьев. На подъезде к Москве леса выгорели, а кое-где все еще бушевали пожары. Иногда автомобиль попадал в серый туман из дыма. Тогда приходилось закрывать окна, включать фары и ехать очень медленно. МАЗ был от «Химпрома» и ехал в Москву за каким-то оборудованием. Сейчас же в его огромном кузове было только мое черное пианино.
В Петушках мы остановились и очень вкусно пообедали в придорожной харчевне. Был наваристый борщ и огромные куски курятины. Папа, пообедав, бодро спросил у официантки, что мы ели. На веселый вопрос отца игривая бабешка ответила, что в Петушках, естественно, к столу подают петушков. Отец был в хорошем настроении. Он ответил, что оттого, видно, в столовках работают такие хорошие курочки, что всех петухов давно съели.
В Москве приехали в Новые Черемушки, на съемную квартиру. Квартира однокомнатная, на первом этаже. Была она облезлая и пустая, хотя мама, приехавшая раньше на поезде, с Олегом, квартиру отдраила до блеска. Она рассказала, что в квартире был тихий ужас – грязь, бутылки, огромное количество грязных тряпок и старых журналов. Отец ответил, что ждать ничего лучше было нельзя. Хозяин квартиры, видимо, алкаш.
Все оказалось гораздо хуже. Хозяин был не просто алкаш, а к тому же поэт. Я довольно скоро увидел этого хмыря. Одет он был в джинсы, в засаленную кожаную куртку и такую же кожаную кепочку. Росточек небольшой, фигура обрюзгшая, с брюшком. Лицо имел неопределенное, как и очень многие люди в Москве. Печать затертости, хитрости, мелкой суетливости и жадности. Какой национальности этот человек, сказать было трудно, но все говорило о том, что это, скорее, лицо «кавказской национальности». Не могу сказать с полной уверенностью, но то, что это был не славянин, – точно.
Поэт появился на следующий день и попросил денег. Говорил мягко, неуверенно. От него пахло перегаром. Несмотря на помятое состояние, передвигался чрезвычайно проворно. Тут же, не снимая модных ботинок с тупыми круглыми носами, проскочил в комнату и развалился в единственном грязном кресле. Не спрашивая разрешения, закурил что-то вонючее. Капризным голосом похвалил маму за наведенный порядок. «Я сам, - загундосил он, - поэт, работаю в журнале «Москва», в отделе поэзии. Сотрудничаю еще с рядом журналов. А где, кстати, мои журналы?» - живо поинтересовался он. Услышав, что грязноватый, с влажными большими глазами тип – поэт, мама попыталась говорить с ним о поэзии. Она сказала, что периодически читает журнал «Москва», но, к сожалению, фамилии хозяина квартиры на страницах не встречала.
Но хозяин квартиры будто и не слушал мать. Отец смотрел на это московское чудо насмешливо и ничего не говорил. Он ждал, когда хмырь возьмет деньги и отправится опохмеляться. Алкаш-поэт чуть не заплакал, заявив, что ему тяжело не только смотреть на предметы в квартире, но и что-либо делать в ней. Поэтому в квартире был такой беспорядок и даже грязь. «Ведь здесь, в этой квартире, умерла моя мать», - чуть не плача, воскликнул хозяин. - Вот здесь, на этом диване, - коснулся он рукой дивана в огромных пятнах, - она и умирала почти два года».
Отец прервал излияния гостя, сунул ему деньги, сказал, что у нас еще много дел, нужно устраиваться, убираться. Человек-поэт, похожий на грузина, шустро взял бумажки и отбыл восвояси. Отец сказал, что действительно в этой квартире умерла старая женщина. Этот самый хмырь, будто бы, после смерти мамы жить в этой квартире не может. Поэтому удалось сторговаться подешевле. Надо прямо сказать, что первый человеческий контакт в Москве был не очень благоприятный. Но зато потом были Юрий Владимирович Степняк и Исаак Павлович Розенбойм.
В Петушках мы остановились и очень вкусно пообедали в придорожной харчевне. Был наваристый борщ и огромные куски курятины. Папа, пообедав, бодро спросил у официантки, что мы ели. На веселый вопрос отца игривая бабешка ответила, что в Петушках, естественно, к столу подают петушков. Отец был в хорошем настроении. Он ответил, что оттого, видно, в столовках работают такие хорошие курочки, что всех петухов давно съели.
В Москве приехали в Новые Черемушки, на съемную квартиру. Квартира однокомнатная, на первом этаже. Была она облезлая и пустая, хотя мама, приехавшая раньше на поезде, с Олегом, квартиру отдраила до блеска. Она рассказала, что в квартире был тихий ужас – грязь, бутылки, огромное количество грязных тряпок и старых журналов. Отец ответил, что ждать ничего лучше было нельзя. Хозяин квартиры, видимо, алкаш.
Все оказалось гораздо хуже. Хозяин был не просто алкаш, а к тому же поэт. Я довольно скоро увидел этого хмыря. Одет он был в джинсы, в засаленную кожаную куртку и такую же кожаную кепочку. Росточек небольшой, фигура обрюзгшая, с брюшком. Лицо имел неопределенное, как и очень многие люди в Москве. Печать затертости, хитрости, мелкой суетливости и жадности. Какой национальности этот человек, сказать было трудно, но все говорило о том, что это, скорее, лицо «кавказской национальности». Не могу сказать с полной уверенностью, но то, что это был не славянин, – точно.
Поэт появился на следующий день и попросил денег. Говорил мягко, неуверенно. От него пахло перегаром. Несмотря на помятое состояние, передвигался чрезвычайно проворно. Тут же, не снимая модных ботинок с тупыми круглыми носами, проскочил в комнату и развалился в единственном грязном кресле. Не спрашивая разрешения, закурил что-то вонючее. Капризным голосом похвалил маму за наведенный порядок. «Я сам, - загундосил он, - поэт, работаю в журнале «Москва», в отделе поэзии. Сотрудничаю еще с рядом журналов. А где, кстати, мои журналы?» - живо поинтересовался он. Услышав, что грязноватый, с влажными большими глазами тип – поэт, мама попыталась говорить с ним о поэзии. Она сказала, что периодически читает журнал «Москва», но, к сожалению, фамилии хозяина квартиры на страницах не встречала.
Но хозяин квартиры будто и не слушал мать. Отец смотрел на это московское чудо насмешливо и ничего не говорил. Он ждал, когда хмырь возьмет деньги и отправится опохмеляться. Алкаш-поэт чуть не заплакал, заявив, что ему тяжело не только смотреть на предметы в квартире, но и что-либо делать в ней. Поэтому в квартире был такой беспорядок и даже грязь. «Ведь здесь, в этой квартире, умерла моя мать», - чуть не плача, воскликнул хозяин. - Вот здесь, на этом диване, - коснулся он рукой дивана в огромных пятнах, - она и умирала почти два года».
Отец прервал излияния гостя, сунул ему деньги, сказал, что у нас еще много дел, нужно устраиваться, убираться. Человек-поэт, похожий на грузина, шустро взял бумажки и отбыл восвояси. Отец сказал, что действительно в этой квартире умерла старая женщина. Этот самый хмырь, будто бы, после смерти мамы жить в этой квартире не может. Поэтому удалось сторговаться подешевле. Надо прямо сказать, что первый человеческий контакт в Москве был не очень благоприятный. Но зато потом были Юрий Владимирович Степняк и Исаак Павлович Розенбойм.