Так вольно мне не было никогда, как в августе 72-го, когда все горело. Помимо свободы что-то зарождалось внутри, в самом низу – жгучее и сладкое. Отсюда странные игры в «доктора» с той же Маринкой Б.
Хорошо было быть таким же, как ребята со двора. Хоть некоторые и говорили презрительно: «Моляк-жира, отличник…»
Музыкалка. Никого нельзя подводить. Как подведешь, если тут же Татьяна Михайловна, со своими длинными, пронзительными пальцами. Но в дымном августе 72-го года позволил себе стать таким же, как все. Никакого пианино, никаких пионерских отрядов. Только Волга, роща и кровавое, тревожное пламя за Волгой.
Мама продала все, кроме книг и пианино. Даже круглый стол, белый, раскладной, за десять рублей, соседке. Соседка работала в кинотеатре «Заря» киномехаником. В войну она была снайпером, имела два боевых ордена. Забыл, как ее звали, но многие фильмы просмотрел из ее кинобудки.
У этой добрейшей женщины был один недостаток – она пила. Если запьет – то дней на десять. Потом опять несколько месяцев трезвая. Мама продала ей стол, и назавтра у соседки начался запой. Стол ей почему-то не понравился, и она скинула его с третьего этажа, с балкона, во двор. И благополучно про него забыла.
Во дворе валялся наш стол, за которым прошло столько праздников и дней рождений. Маме было стыдно брать этот стол обратно (изделие было настолько крепкое, что после полета с третьего этажа ему ничего не сделалось). Деньги-то она за него уже получила. Но стол из семьи секретаря горкома партии валяется во дворе, а его новая хозяйка беспробудно пьет – это выглядело неприлично. Что делать? Тащить его обратно? Ведь весь дом смеяться будет, слухи пойдут.
После случая со столом усвоил: имея дело с так называемым «простым народом», никогда нельзя быть ни в чем до конца уверенным. Даже когда все продумано, обговорено и просчитано. Все равно в любой момент что-то может случиться, какая-нибудь глупость, настолько нелепая, что трудно поверить. Народ, он, конечно, хороший, но есть связь: народ и глупость. Эта связь так же сильна, как и то, что простые люди, в большинстве своем, искренни и бесхитростны. То кто-то кого-то топором хряпнул. То кто-то повесился, неизвестно почему, а то вдруг некто, абсолютно пьяный, передавил на тракторе человек десять. Протрезвев же, не помнил абсолютно ничего.
Я почувствовал, что та вольная жизнь, которой предавался и которая так нравилась, каким-то неразрывным образом связана с пьяным швырянием столов. Как-то так сложилось: сначала вольно и хорошо, но в итоге кончается глупостью и безумием.
Началась учеба, но не кончилась жара. Олежка пошел в первый класс не в серой форме, а в белом, в мелкий серый квадратик, костюме. Раскаленное солнце, огромный ранец и брат - белоголовый и в белом же костюме – стоит на торжественной линейке. В первый день учебы началась сложная и обычная история: два брата (младший и старший) в одной школе. Так было у Уличевых, у Любимовых, у Ивановых и у Седовых. Теперь вот стало и у Моляковых.
Впрочем, в учебу я втягиваться не собирался. Не делал уроков. Пропускал занятия в музыкальной школе. Затемно являлся домой. Младший брат взял с меня пример. Он шлялся по улицам, даже не сняв своего белого костюма.
Деградация шла быстро. В дневнике у меня появились «тройки» и даже «двойки». Абсолютно не двигался английский язык, который мы начали изучать в пятом классе.
Недели через три безделья мы с Олежкой докатились до того, что перекидали с балкона две корзины отличных яблок, которые привез с Чапаевского дядя Володя. Просто швыряли яблоки вниз, метились по пацанам, которые внизу кривлялись, ржали и увертывались от спелой желтой антоновки. Тут же была, конечно, и Маринка Разумова. Она тоже швырнула вниз два-три яблока. Я вел обстрел методично. «Боеприпасов» было много. Тупо ржал. Ржание кончилось резко – в самом начале октября появился отец. После непродолжительной ревизии все стало ясно. Отец выпорол меня, причем глаза его были белые и жестокие. До сих пор помню его сладкий и яростный говорок: «Ну-ка, дневничок покажи-ка». После ответа, что дневник потерян, отец вынул мой злосчастный дневник, который был обнаружен за батареей. Меня мордой ткнули в этот дневничок, а потом была расправа – молчаливая и яростная. Удары сыпались жесткие, больные. Рубцы на коже (каждый!) пронзительно пели: «Вот тебе, сволочь, твоя «свобода». Ты должен пахать, как пахал раньше. Если появляются глупые вопросы – а зачем мне пахать? - то вот тебе ответ: удары ремнем по спине, по попе, по ногам, которые через боль отвечают тебе – пахать, пахать и пахать. Пока есть силы. И никаких рассуждений.