Музыка заведена. Камера включена. Манерно, шажочками, пошли друг другу навстречу. Сплели руки, а девушки отклонили головки от парней. Пошли вдоль веранды, то склоняясь головами друг к другу, то отклоняясь. Рядом в кресло плюхнулся экскурсовод. Лицо хмурое, смотрит на ряженых с презрением: «Кто это и что это?» - спрашиваю. Отвечает: «Реконструкторы. Имитируют великосветский бал. Это еще ничего. Перед этим танцевали люди, переодетые в военную форму: гусары, драгуны, уланы, с саблями и в сапогах. Кивера, оружие, кружева, веера - дорого. Вон тот, толстый - главный затейник. Сегодня напялил монокль, а в прошлый раз был гусаром, черной тряпочкой перехватил глаз. Будто его в боях выбили».
Когда лента танцующих поползла в противоположную сторону, в дверях нарисовалась женщина-форчуна. Ее широкая дряблая спина открыта, покрыта пигментными пятнами. Она развернулась, неодобрительно поглядев в нашу сторону. Стало видно, что ее грудь (декольте было откровенное) чрезвычайных размеров. Ее поддерживала широкая темно-коричневая лента, завязанная на спине пышным узлом. Концы ленты спускались ниже колен. Платье - коричневое, блестящее, в маленьких блестках. Высокая прическа украшена тугим жгутом из белого и черного материала, аккуратно затянутого в кружок вокруг волос. Из двухцветного бублика торчало белое перо, свесившееся на бок, покрывая голову. В руках у тетушки миниатюрная кинокамера, умещавшаяся в ладони. Медленно плывет вокруг танцующих, подбадривает: «Ой, хорошо! Так-так, молодцы!» - «Вот эта женщина - вроде, мать толстяка. У нее фирма и деньги, - продолжил экскурсовод. - Сын обалдуй. Сейчас увлекся реконструкцией. А раньше увлекался винцом и травкой. Мать рада - пусть дитя тешится. Мосластый - его приятель. Все остальные - клерки ее компании. Вот и танцуют».
Мелодия гавота проста, как два пальца. Ударения в нужных моментах, так что и дурак сможет повернуться там, где положено. Подумал: «Вот попса восемнадцатого века. Моцарт этой публике был не нужен. Говорили - непонятно. На самом деле, душой шевельнуть лень было. У домашних животных свобода не в лесу, а в клетке. У людей то же самое: тепло, сытно, тихо, спокойно - вот счастье. А если и музычка, и девушки хорошо помытые, приятно пахнущие, в рюшах, панталонах и лентах - вообще кайф. Свобода - целесообразна. Недавно под ней понималась социальная осмысленность (я знаю, зачем живу, и это залог свободы). Но всегда таилось в человечестве страшное: свобода есть целесообразность биологическая. Вот этот гавот...».
Тут толстяк аризонский вновь смешно подпрыгнул, пострекотал ножками, воскликнул: «А теперь - полька!». Засвербел бодренький мотивчик, пары, выбрасывая вперед ноги, помчались по кругу. Матрона притопывала, кружилась… Разбирал смех. Киссинджер в «Мировом порядке» пишет, что конфликты обострились до степени, человечеству не подвластной. Разум, развращенный национализмом, осмыслить пришедшую к нам беду не в состоянии. Идет война. Супертотальная. А молодые люди уходят в ветхие танцы и маскарады. И где! В Крыму! Это, знаете ли, протест. Против кого? Против «Крым наш»? Есть деньги - прячут голову в песок на такую глубину! Нет денег - нисходят до пещерного уровня.
Экскурсовод, поднимаясь, сказал: «Полька - старая. Аппаратура - дорогая, очень хорошая. Суть всей техники - создание потребностей, которые есть глупость. А еще, помимо костюмов, они деньги дают за аренду помещения. У нас и свадьбы играют. Фуршеты после различных литературных посиделок».
По лестнице поднялась свежая, с влажными волосами, И.: «Наплавалась! Хорошо! Как музей? А это что такое?» Закончился менуэт, танцоры окружили столы - в ход пошли фужеры, вилки, ножи: «Еще шампанского, еще!» - задорно кричали девицы. Толстая дама с пером, обернувшись, ласково предложила нам, приблудившимся: «Присоединяйтесь. Выпьем за Александра Сергеевича!» И. приглашение поддержала сходу. Я состроил постную рожу: «Пойдем, неудобно». Поблагодарили, спустились в парк.
