Есть вид музыкального тунеядства – джаз. Родился он в Америке. Америка – странная. Все время придумывают что-нибудь халявное. В процессе изобретения увлекаются, получается нечто занимательное. По сути-то как было, так и осталось халявой. Любой разумный человек понимает. Разумному человеку становится интересно страстное увлечение ерундой. Они из этой дряни что-то там собирают. Гершвин пытался оперы писать в джазовом ключе.
Толстые губы и квакающий рев Луи Армстронга завораживают красотой безобразия. Это так безобразно, что получается хорошо. Известно, что негры, и ясно, что их спиричуэлс здесь поприсутствовали.
Стоит послушать Барбару Хендрикс, распевающую церковные госпелы, чтобы понять откуда взялась мяукающая Билли Холидей. Занимательно что-то делают с голосами. Страстные мяуканья, визги, вопли и рев в диком ритме заставляют тебя верить, что это хорошо. Сначала буквально сшибает с ног: так нельзя ни петь, ни играть. Музыка сделана между прочим. А как еще могли делать музыку рабы? Им нужно пахать на плантациях (правда, было тепло – отсюда, видимо, в этих звуках столько пронзительного вечернего зноя).
Негры, исполняя свою музыку, увлекаются, сильно потеют. Лысые, грузные, с седой щетиной, они наяривают на саксофонах, контрабасах и барабанах. Их большие глаза, с желтоватыми белками, влажно выкачены из орбит. Царь их – хищный, порочный тенор-саксофон. Правда, Луи Армстронг играл на трубе. Но не труба, а саксофон у них главный. Огромные тетки. Когда исполнение набирает ритм, они тоже обильно потеют. Себе не принадлежат, а полностью растворяются в ритме. Их огромные тела в блестящих платьях колышутся, ноги топчутся по сцене, пальцы выщелкивают ритм в такт барабанам. Они визжат, даже вопят в экстазе. Это так сексуально. Их крики заменяют собой остальное в половом акте. Вопли так зазывны, что мужики от них кончают. Сказано же – рабы. И дело не основное, и уж если нашел свободную минутку, чтобы заняться «музыкой», то надо делать конкретно.
Почему в Новом Орлеане джаз играют на похоронах? Потому что ненавидят музыку белых и потому что свободного времени мало (сейчас свободного времени, наоборот, у негров слишком много). Вот выдалась свободная минутка – хоронят собрата – там и играют свою музыку. Они и Бога-то, Иисуса Христа, по-своему любили – жарко и томно. Блюзово.
Джазовые певицы колышат своими огромными телесами, зашедшись в пении. Да и вся народная музыка, весь фольклор, как бы между прочим. Не главный в жизни. Массовая музыка насквозь такая. Композиторские изыски к массовой музыке имеют мало отношения. Творения Бетховена, Чайковского и Шостаковича – необязательное насилие над нотным станом. Подавляющей массе попытки из скудного набора сделать нечто сверхъестественное не нужны. Семь нот – и все. Хочешь попеть, поплясать – вот эти семь нот. Людям больше и не нужно. Им нужен, очень нужен ритм. Барабан, бубен, бонг, кимвал, медные литавры – это обязательно. Ритм, ударные – вне музыки. Ударные в музыке, ритм – это перец и соль музыкального творения.
У великих все то же – ритм в основе. Но великие изощряются, зарывая в мясе гармоний стальной скелет музыки – работу ударных и ритм. Что они выделывают с ритмом, как изгаляются над ним! Он то тягуч и медленен, то несется, как скорый поезд, то рассыпается мелким бесом. У них было время колдовать над семью нотами.
У негров-рабов и крепостных его не было. У них там – жара. У нас тут – мороз. От наших «блюзов» веет холодом. У них – горючие слезы, у нас – сухие глазницы – все давно выплакали. Но и там, и там, уж если смеются (редко, правда), то зло, не по-доброму.
И нигде среди народа (что черного, что белого) не измываются по-композиторски над убогим набором звуков. Церковь это хорошо чуяла. Оттого все хоровые произведения у них – простые и прямые, как чугунные рельсы. Проще, чем в фольклоре. Когда пошли бахи с органами – это была уже не народная церковь.