Заметки на ходу (часть 209)
Довелось слышать Сергея Захарова и Рината Ибрагимова. Захаров - красавец отменный. Да и голос ничего. Он приезжал к нам в Новочебоксарск, по-моему, вслед за Бисером Кировым и Киркоровым-старшим. После какого-то мутного скандала, из-за которого его задвинули в тень. И женщины (здесь их предательская слабость) буквально «выли» от восторга и от Захарова. И цветы, цветы, цветы (бедные эти цветы).
В Москве, в 74-м, ходил на сольный концерт Андрея Миронова. Миронов мило шутил, пел песенки и делал свои знаменитые движения ножками, а также слегка пощелкивал пальчиками. Лицо у него было очень красное, как будто воспаленное. Одет в светлую водолазку и модный приталенный пиджачок. Люблю Миронова. Меньше люблю Ширвиндта с его циничными, фирменными глазами. Но тоже люблю. И уж совсем немного я люблю Державина. Только как тень Ширвиндта.
Женщины творили то же самое, что и с Захаровым. Я, конечно, понимаю – восторг! Только зачем же не визжать даже, а как-то истерично повизгивать от избытка чувств? Миронова хотели буквально стащить со сцены. Что бы они делали с ним всей толпой?
Концерт Андрея Миронова произвел странное впечатление – в зале сидели почти что одни женщины среднего возраста и чуть-чуть выше среднего. Мужчин было мало. Чувствовалось, что им неуютно в этом море нездорового восторга. Пацанов, типа меня, не было вообще. Мне очень понравилось, что мать, которая и привела меня на это действо, никаких восторгов не выказывала. Как, впрочем, и на концерте Захарова.
Чисто женское, религиозно-сексуальное начало. Дамы обожают оргии. Это чувствуется даже на новогодних танцульках. Мама не поддавалась этому неприличному соблазну. Но один раз не выдержала и она. Никто в зале не выдержал. К нам, в ДК «Химик», приехал ансамбль песни и пляски Приволжского военного округа. Приезжал и ансамбль имени Александрова. Но ансамбль волжан был очень даже ничего. Самое главное началось во втором отделении. Вперед выставили какого-то молоденького солдатика. Солдатик был очень красив, высок, но как-то нескладен. При этом смущался и очень краснел. Стоял ровно, неподвижно. Оркестр тихонько заиграл. И парень запел. Этот солдатик пел так, что оторваться было невозможно. У меня бурно поперли к затылку стада мурашек. Зал затаил дыхание. Нежно лилось: «Ах ты, душенька, красна девица…» Потом люди буквально взорвались, повскакали с мест, уже мощный хор тысячного зала ревел: «Браво! Бис!» Женщины как обезумели. Вскочила с места и мать. Хлопала неистово и кричала «Бис!». Встал и отец. Лицо у него было довольное – услышал достойное пение.
К подобным штукам, которые проделывал солдатик, ансамбль, видимо, привык. «Солист ансамбля Ринат Ибрагимов!» - объявил дирижер, будто речь шла о победителе боксерского поединка. Солдатик, в сдвинувшейся набок фуражке, застенчиво краснел. А потом ребята «дали», не жадничали. Ибрагимов пел и пел, а зал готов был вынести его на руках. Было это, по-моему, после возвращения из Москвы, году в 76-м.
Как я мог при таком отношении не заниматься музыкой! Не хотелось, а занимался. Но хитрая внутренняя природа тут же приспособилась. Давление шло не на качество, а на количество. Больше выучить хороших пьес за более короткое время. Принцип – больше и быстрее. Но поскольку музыка так и не стала для меня главной, а обязательства (и в виде восторга, и в виде страха) перед родителями и самим собой давили, то главный принцип был другой – дольше и лучше. После недолгих душевных разборок мне удалось втащить пианино во внутреннее пространство на довольно специфических условиях. Поскольку все это занимало очень много места, а там же, внутри, кипел и перехлестывал через край мир книг, и прыгали, как черти, буквы и предложения, я не мог позволить, чтобы там же открылся еще один дурдом и прыгали бы, вдобавок, ноты и тональности. А они хотели прыгать. Они рвались порезвиться в душевном вертепе. Татьяна Михайловна тыкала мне в плечо длинными тонкими пальцами. Все несся ее нетерпеливый шепот: «Мягче, Игорь, мягче, расслабь пальцы, гладь клавиши».
Нужно было ноты и тональности сажать на цепь. Не мог играть так же страстно, как фантазировалось во время чтения. Не было внутреннего места в душе. Пришлось обратиться к механике. Механика тем и непобедима, что конкретна. «На чем основана твоя музыка?» - спрашивала механика. На семи тонах и семи полутонах? А тона и полутона соединены диезами и бемолями. По длительности ноты разбиты на целые, половинки, четверти, восьмые и, что неимоверно смешно, шестнадцатые. Над этим полудохлым зверинцем восседают два знака (всего!) – скрипичный и басовый ключ.
Это слабее арифметики. Допустим, знак «диез» - это «плюс», а «бемоль» - «минус». А где же знаки умножения и деления? Их нет. И не надо ссылаться на педали, что торчат под пианино. Будто бы та педаль, что освобождает струны, это как бы умножение, а та, что плотнее прижимает, это как бы деление. Вся великая музыка основана на убогой знаковой системе. Забудь о великом. Займись-ка лучше этой знаковой системой, и поймешь, что все примитивно.
В Москве, в 74-м, ходил на сольный концерт Андрея Миронова. Миронов мило шутил, пел песенки и делал свои знаменитые движения ножками, а также слегка пощелкивал пальчиками. Лицо у него было очень красное, как будто воспаленное. Одет в светлую водолазку и модный приталенный пиджачок. Люблю Миронова. Меньше люблю Ширвиндта с его циничными, фирменными глазами. Но тоже люблю. И уж совсем немного я люблю Державина. Только как тень Ширвиндта.
Женщины творили то же самое, что и с Захаровым. Я, конечно, понимаю – восторг! Только зачем же не визжать даже, а как-то истерично повизгивать от избытка чувств? Миронова хотели буквально стащить со сцены. Что бы они делали с ним всей толпой?
Концерт Андрея Миронова произвел странное впечатление – в зале сидели почти что одни женщины среднего возраста и чуть-чуть выше среднего. Мужчин было мало. Чувствовалось, что им неуютно в этом море нездорового восторга. Пацанов, типа меня, не было вообще. Мне очень понравилось, что мать, которая и привела меня на это действо, никаких восторгов не выказывала. Как, впрочем, и на концерте Захарова.
Чисто женское, религиозно-сексуальное начало. Дамы обожают оргии. Это чувствуется даже на новогодних танцульках. Мама не поддавалась этому неприличному соблазну. Но один раз не выдержала и она. Никто в зале не выдержал. К нам, в ДК «Химик», приехал ансамбль песни и пляски Приволжского военного округа. Приезжал и ансамбль имени Александрова. Но ансамбль волжан был очень даже ничего. Самое главное началось во втором отделении. Вперед выставили какого-то молоденького солдатика. Солдатик был очень красив, высок, но как-то нескладен. При этом смущался и очень краснел. Стоял ровно, неподвижно. Оркестр тихонько заиграл. И парень запел. Этот солдатик пел так, что оторваться было невозможно. У меня бурно поперли к затылку стада мурашек. Зал затаил дыхание. Нежно лилось: «Ах ты, душенька, красна девица…» Потом люди буквально взорвались, повскакали с мест, уже мощный хор тысячного зала ревел: «Браво! Бис!» Женщины как обезумели. Вскочила с места и мать. Хлопала неистово и кричала «Бис!». Встал и отец. Лицо у него было довольное – услышал достойное пение.
К подобным штукам, которые проделывал солдатик, ансамбль, видимо, привык. «Солист ансамбля Ринат Ибрагимов!» - объявил дирижер, будто речь шла о победителе боксерского поединка. Солдатик, в сдвинувшейся набок фуражке, застенчиво краснел. А потом ребята «дали», не жадничали. Ибрагимов пел и пел, а зал готов был вынести его на руках. Было это, по-моему, после возвращения из Москвы, году в 76-м.
Как я мог при таком отношении не заниматься музыкой! Не хотелось, а занимался. Но хитрая внутренняя природа тут же приспособилась. Давление шло не на качество, а на количество. Больше выучить хороших пьес за более короткое время. Принцип – больше и быстрее. Но поскольку музыка так и не стала для меня главной, а обязательства (и в виде восторга, и в виде страха) перед родителями и самим собой давили, то главный принцип был другой – дольше и лучше. После недолгих душевных разборок мне удалось втащить пианино во внутреннее пространство на довольно специфических условиях. Поскольку все это занимало очень много места, а там же, внутри, кипел и перехлестывал через край мир книг, и прыгали, как черти, буквы и предложения, я не мог позволить, чтобы там же открылся еще один дурдом и прыгали бы, вдобавок, ноты и тональности. А они хотели прыгать. Они рвались порезвиться в душевном вертепе. Татьяна Михайловна тыкала мне в плечо длинными тонкими пальцами. Все несся ее нетерпеливый шепот: «Мягче, Игорь, мягче, расслабь пальцы, гладь клавиши».
Нужно было ноты и тональности сажать на цепь. Не мог играть так же страстно, как фантазировалось во время чтения. Не было внутреннего места в душе. Пришлось обратиться к механике. Механика тем и непобедима, что конкретна. «На чем основана твоя музыка?» - спрашивала механика. На семи тонах и семи полутонах? А тона и полутона соединены диезами и бемолями. По длительности ноты разбиты на целые, половинки, четверти, восьмые и, что неимоверно смешно, шестнадцатые. Над этим полудохлым зверинцем восседают два знака (всего!) – скрипичный и басовый ключ.
Это слабее арифметики. Допустим, знак «диез» - это «плюс», а «бемоль» - «минус». А где же знаки умножения и деления? Их нет. И не надо ссылаться на педали, что торчат под пианино. Будто бы та педаль, что освобождает струны, это как бы умножение, а та, что плотнее прижимает, это как бы деление. Вся великая музыка основана на убогой знаковой системе. Забудь о великом. Займись-ка лучше этой знаковой системой, и поймешь, что все примитивно.