Открываю золотые половинки и - в вензелях из нефрита - часики, а на противоположной половинке фотография: я в пять лет, беленький, серьезный. Золото быстро оборачиваю кальсонами, закрываю портфель, зачем-то кричу: «Готово! Проверено!». Но знаю, что у меня бьется носимое при себе сердце времени - часики в золоте тикают. От этого обуревает спокойствие - привязка во времени произошла. Теперь осталось осознать себя в пространстве.
Выходим из разбитого цеха, неровным строем движемся в направлении близких холмов. Летного поля нет, но отчетливо слышен вой разогреваемых авиационных двигателей. С высокого визга звук переходит в утробный рев, словно кто-то мучает раненого тигра, перед тем как забить. Дорога вьется меж холмов, высоких земляных обвалов. В «Неуловимых мстителях» погоня за Яшкой Цыганом шла по высокому земляному обвалу. По этому же ровному обрыву за тачанкой, на которой удирали герои Янковского и Быкова, гнались бандиты в ленте «Служили два товарища».
Рев двигателей, ничего не видно. Рождается мысль: отбиться от строя и выйти на летное поле коротким путем, где много тропинок. Взбираюсь по одной из них на кручу, и - вот они, готовые к рейсу самолеты - серые, фирмы «Аэрофлот». Кричу людям в шеренге, что движутся в другую сторону: «Сюда! Самолеты здесь!» Не слышат, не оборачиваются: «Ну, черт с вами, дураки!» - четко проговариваю во сне фразу.
Широкими шагами направляюсь к ближайшему лайнеру. В кармане пальто - билет и посадочный талон. Вижу бортовой номер воздушного судна. Выскакиваю на ровный бетон посадочной полосы. Громко хлопаю подошвами, сбиваю грязь, налипшую во время похода. Кричу стюардессе, смотрящей на меня в иллюминатор: «Открывайте! Я здесь. Другие идут длинным путем. Сейчас будут». Стюардесса улыбается, приставляет к толстому плексигласу листочек. Там, крупно: «Ваши уже здесь. Прощайте!» Читаю записку, выхватываю билет, машу посадочным. Туша лайнера потихоньку движется, разворачивается ко мне хвостом. Шляпу с пером сносит потоками отработанного в турбине воздуха. Как взлетает самолет, не вижу, но обида за то, что не успел осознать себя в пространстве, больно пронзает грудь. Куда летел? Зачем? Почему время было дано, а местоположение отсутствовало? Черт его знает! Вот оно, насилие: смотрю нелепость, всунутую в башку под видом сна, беспрекословно.
Очнулся. По «Культуре» рассказывают о народных промыслах. Конец XYIII века, артель в селе Данилово, близ Москвы. Оттуда - в Федоскино. Из Федоскино - в Жестово. Кто и зачем перевозил производство жестяных подносов из деревни в деревню, не разъясняют. А производство красивых вещичек росло. Потом Палех и Дулево. Появилось, помимо металла, папье-маше. Родина русских лаков - Федоскино. Купец Коробов увидел шкатулки в Германии. Очень понравились брауншвейгские табакерки. Пронюхал, что и как, и - в Россию. Там за дело взялся Лукутин. Его табакерки конкурировали с японскими, персидскими, немецкими. Умер Лукутин - заглохло производство. Возродилось перед первой мировой войной. Хороши были браслеты в технике скани. У нас дома федоскинских шкатулок не было, но было несколько изделий из Палеха. Мать привозила из московских командировок. Долго рассматривал рисунки на крышках - тонконогие кони, длинноногие парни с пастушьими рожками, трепетные девицы в платочках. Витрины с изделиями народных мастеров неизменно привлекали внимание. Дома был Ломоносовский резной гребешок из кости. Был Кубычинский графинчик с узорными рюмками. Люблю фарфоровые чашечки. Завод им. Ломоносова под Питером. Дулевский, Дмитровский заводы. Гусь-Хрустальный. Выключил телик. Пошел завтракать. А кофе пью исключительно из нежной чашечки Императорского (Ломоносовского) завода.