Пан Феофан и пан Боло, два сверчка, торговавшие музыкальными инструментами, были моими героями. Где-то в глубине души я похож на них – грустных непротивленцев злу. Они не стали связываться с мухой и ее сыночком. Предпочли закрыть магазин и навсегда уехать из города. Что-то очень трогательное, местечковое, еврейское. Пониманию современной музыки мешали мне образы мухи и ее сына. С пластинки неслись горестные голоса пана Феофана и пана Боло, полные неподдельной боли: «Уж они пилили-пилили, пилили-пилили!» Так мамаша-муха и ее сынок тягали смычком по струнам.
Когда я привыкал к Шнитке, в голове всплывал образ маленького сыночка мухи, который мерзко поддакивал мамаше. Музыка Шнитке. Олег Коган исполняет третий концерт для скрипки с оркестром, который Когану же и посвящен, а у меня перед глазами сволочной мушиный малыш из сказки Лягута.
На беду Шнитке любил сочинять для скрипки. Скрипка, по мнению Альфреда, наиболее полно отвечала импровизационной непосредственности самовыражения. Он и написал три скрипичных концерта, две сонаты, несколько ансамблей. Кроме этого, скрипичный квартет, фортепианный квинтет, канон памяти, конечно же, И.Ф. Стравинского. Была у него и прелюдия памяти Шостаковича. Он вообще сочинял музыку, посвященную памяти композиторов его круга. Своих, можно сказать, учителей. А музыка эта тяжелая. Тяжела она оттого, что авторы, подобные Шнитке, писали ее скорей для себя, чем для слушателей. Они копались в себе, а инструмент для «копания» был сильный – звуки. Эти деятели доходили до того, что забывали придавать звукам музыкальную форму, даже изобретали особые инструменты для извлечения звуков. В Политехническом музее слушал, как один деятель уныло извлекал мяукающие, неживые звуки из инструмента, который еще в 20-е годы изобрел какой-то советский инженер, - то ли это был меллофон, то ли квадрофон. Название точно не помню.
Альфреду Шнитке до слушателей дела было мало. Он писал музыку к кинофильмам (например, к ленте Александра Митты «Сказка странствий»). Вот там он хоть немного думал о зрителях. Он думал о себе, о своей внутренней драме. Например: «А что бы подумал Стравинский, если бы послушал мой канон?»
Мне удалось отогнать из мыслей сыночка мамы-мухи. В конечном итоге эта стервозная муха притащила сыночка в музыкальный магазинчик двух забитых сверчков-интеллигентов. В музыкальный, а не в кондитерскую и не в хозтовары. Она выбирала для сына подходящий музыкальный инструмент. Хотела, чтобы сын играл музыку, а не тупо таскался по помойкам. Что ж, что у Лягута мамаша-муха и сынок были представлены полными тварями. Твари, монстры, чудовища, а выбирают музыкальные инструменты. И не от глупости это делают. Мама-муха отнюдь не дура. Она умна своим умом ничуть не меньше, чем сверчки-торговцы. К тому же энергична и деятельна. Агрессивно зла. Выискивая музыкальный инструмент для единственного любимого сыночка, муха в этом инструменте ищет воплощения своей активности, агрессивности, и… ума. Далее. Она хочет, чтобы через инструмент эти качества передались и сыну. Но, и здесь особая изюминка, она берется за чудовищно сильное средство воспитания – за музыку. Желает, чтобы вышеперечисленные качества, бушующие в ней, выплескивающиеся из нее, прошли обработку, «обмуховление», инструментом и музыкой.
Шнитке в жизни был тихий и странный, как переводчик с древнегреческого Аверинцев. Муха и ее сын: уж они пилили-пилили. Сколько энергии и упоения! Удовольствия для себя! Пан Феофан и пан Боло? Кому они нужны? Да, они умны и интеллигентны. Но их ум – не зол, не агрессивен. В их интеллигентности нет силы. Пусть не злой. Но доброй. Так и доброй силы нет. Значит, нет в них и духа музыки. Того духа, о котором писал Ницше: «Рождение трагедии из духа музыки». И эти два милых сверчка, хотя и умели хорошо играть на инструментах, уступили, покинули город. А муха и ее сын остались.
Ходил на концерт Дениса Мацуева. В парне есть агрессия. Он играл в Чебоксарах так, как будто играл в Берлине или Лондоне. Парня распирало. Он подпрыгивал на убогом стульчике (почему-то не смогли найти настоящей фортепьянной скамеечки), сильно вдавливая короткопалые шустрые ручки в клавиши. Забыл, где играет. Был весь в музыке, а опомнился только тогда, когда отзвучала последняя нота. С такой энергией парень или сопьется, годам к пятидесяти, или она сама в нем естественным образом увянет. Тащить в себе энергетический заряд такой силы чрезвычайно трудно. Есть очень немногие пианисты, способные не расплескать эту энергию, как расплескивает ее толстячок Мацуев. Я видел и слушал двоих мастеров. Это были Эмиль Гилельс и Святослав Рихтер.
Рихтера слышал в Чебоксарах, в середине 80-х. Гилельса слушал в Москве, году в 74-м, с мамой, в филармонии. Мастера сидели тихо, не подпрыгивали и не ерзали на скамеечке. Но сила, та сила, которая по-молодому бьет из Мацуева ключом, у них лилась из-под рук. Тощий, лысый и седой Рихтер был весь в себе. Играл Баха. Был на огромной сцене, будто бы один. Отец, приложивший немало усилий к тому, чтобы два этих концерта состоялись, сообщил, что рояль народный артист СССР возит за собой. «Вот сейчас, - говорил отец, - Рихтер едет по стране с концертами. От Калининграда до Владивостока. А рояль аккуратно везут за ним». Видел я также Владимира Ашкенази, Плетнева, Петрова и маленького еще вундеркинда Евгения Кисина.
Кстати, читал недавно интервью уже взрослого Кисина. По-моему, взрослый Кисин превратился в довольно-таки приличного мерзавца.
Что же касается Шнитке, то это вполне сформировавшийся сын мамы-мухи из сказки Лягута. Да, он тихий. Да, он странный. Но энергия в нем присутствует. Направлена эта энергия на музыку. Музыка же его направлена на него самого. Но не на других людей. Другие люди ему не очень-то и нужны. Он сам для себя главный слушатель.
