У москвичей эффектные атаки, взрывы, солнце, ветер, развороченная техника и радость победы. У ленинградцев тяжелые будни войны, ранения, нищета сожженных деревень. Не боятся мастера браться за страшное. В углу большие полотна: безногий инвалид с гармонью (рядом приблудившаяся собачка), женщина-селянка держит на руках, будто младенца, огромного мужика, а от него, бедного, осталась лишь половина. Покореженный гармонист в нечистой гимнастерке, с одинокой медалью. Половинка-мужик черен, руки, обнимающие женщину за шею, огромны. У всех троих - взгляды-провалы, сосредоточенность на бездне. Точь-в-точь, как на картине М. у Шостаковича.
Зимой, на отчетной выставке авангардистов, было все - буйство красок, мельтешение линий. Не было главного - сосредоточенности на бездне. Юморок, издевка, глумление над зрителем. Стремление зацепить на мелочи, прикрепить внимание на неактуальном. Потуги эти как бы намекают на что-то важное. Путь намеков на намеки - не мой путь. Ленинградские живописцы честны в изображении великого. Много и долго (и до сих пор) туча пошляков стремится стереть, спрятать эту принципиальную прямолинейность взгляда. Кому-то очень важно погасить яркие светильники, льющие лучи из неведомых глубин. «Искрит» там, где лучи эти пересекаются. Это происходит в зале повсюду. Сосредоточенный взгляд Шостаковича пересекается с отчаянным взглядом женщины с инвалидом на руках. Взгляд гармониста упирается в безразличный взор тяжело раненного, которого волокут на шинели. Ужас матери, охватывающей полными отчаяния глазами труп сына, лежащего на снегу в поле. Черные глазницы убитого. Пересечение зафиксированных взглядов густо, плотно.
Начинает звучать музыка. Мужской церковный хор грозно мычит одну низкую ноту. Взгляды десятков погибших на войне художников сливаются, рушатся в зал водопадом невидимого света, перемешиваются с иными свечениями. Впечатление грандиозное. Мелкие пакости с балабановской «ярмарки» становятся невыносимыми, стыдными.
Брат встретился со знакомыми. Странно разговаривают художники: смотрят на одно и то же, молчат. Междометия: «Да. Мэ-э-э… Ну-у-у…» Потом отдельные слова: «Что ж… Ничего… Неплохо… Пусть». Слова одобрения: «Неплохо… Оригинально… Удачно…» Слова осуждения: «Неудачно… Переборщил… Пошло… Предвзято…» Снова молчание и перекрестные словесные выстрелы: «Нет, не правы… Ну, почему же?.. Гораздо сильнее… А вот в прошлом году… Он еще жив? Надо же!» Жмут руки, расходятся.
Про Шостаковича живописцы говорят: «А где он? Вот это? Ну что ж, неплохо, неплохо…» Что на самом деле думают о картине - неведомо. Брат в сером плаще, с сумкой на ремне, с загадочным выражением лица слушает оценки коллег. Я замечаю: «Истязание человеческого тела изобразили только модернисты. Они и здесь смелые». Указываю на полотно, где в условной фигуре угадывается девчушка, стоящая в легкой рубашонке на снегу. Правая часть тела оголена, разорвана варварски, покрыта запекшейся кровью.