Между музыкой-наслаждением и музыкой-пыткой нет непроходимой границы. Когда я в первый раз на уроке музыкальной литературы слушал сказку Прокофьева «Петя и волк», было неприятно. С волком все было ясно, я довольно быстро распознал его музыкальную тему, но вот Петя. Получалось по сюжету, что Петя – хороший, радостный мальчик. Но по музыке так не получалось. Петя, на мой вкус, выходил каким-то музыкальным монстром. Нет, этот Петя мне совсем не нравился. Уже взрослым человеком я стал привыкать и к «Любви к трем апельсинам», и особенно к «Ромео и Джульетте». Но для этого потребовалось очень много времени. Надо признать честно – в одиночку я вряд ли проникся бы вниманием к прокофьевской музыке. Но мне говорили, что Прокофьев – это хорошо. И даже гениально. Учительница музыкальной литературы аккуратно включала проигрыватель «Аккорд», бережно брала огромную черную пластинку с темно-синим «яблоком» посередине (надпись «Мелодия» на «яблоке» была из темного серебра) и ставила ее под тонкую иглу.
Почему-то не помню, как звали преподавателя по музыкальной литературе в Новочебоксарске. Это была грузная женщина с черными волосами, в каких-то немыслимых шалях. То, как нежно брала она своими толстыми пальчиками с ярко-красными, отлаченными до блеска ногтями черные, взбликивающие по черному винилу диски, помню до сих пор.
В Москве преподавательница по музыкальной литературе в обращении с дисками была так же осторожна. Как звали эту женщину, тоже не помню. Но в противоположность новочебоксарской преподавательнице, она была бледная, тонкая, с жирными волосами. Когда своими длинными холодными пальцами брала пластинку, то, казалось, она умирает. Из нее будто выходило последнее дыхание жизни, и вот с этим последним дыханием она исключительно нежно укладывала диск на проигрыватель. Проигрыватели что в Москве, что в Новочебоксарске были одинаковыми – «Аккорд» с узкой, словно змеиной, звукоснимающей головкой.
Если две такие разные женщины одинаково любовно относятся к музыкальным дискам, значит, и сам винил – ценность. Но еще большая ценность – звуки, что лились в пространство класса из-под иглы.
Отношусь к дискам, как мои учителя. В моей коллекции много винила. Каждый диск для меня, как последний, трепетно беру его в руки. Беру диск по краям четырьмя пальцами двух рук. Несколько мгновений обязательно смотрю на «яблоко». Как в первый раз, изучаю надпись, пусть там все та же фирма – «Мелодия», «Филипс», «Вертига», «Атлантик», «Ворнер бразерс рекордс». «Вифен». «Амиго», «Супрафон», «Муза», «Этерне Эдишион», «Электрекорд», «Ай энд Эм рекордс», «ЭМИ», «Эппл», «Джема-зэ фэймоус харизма лэйбл». Эти названия для меня как родня. «Декка», «РКА».
Осматриваю черное полотно, сдуваю пылинки, а если нужно, то протираю пластинку специальной тряпочкой. Нежно-нежно ставлю пластинку на проигрыватель, и вот он, желанный миг: из-под жала иглы начинает литься музыка. Игла как бы и жалит, и гладит винил. И винил на эту ласку-мучение отвечает истечением звуков.
Если люди так бережно относятся к пластинкам, то разве может с диска литься что-то плохое, ужасное. Долго, очень долго я вслушивался в музыку Альфреда Шнитке. Так же долго привыкал к Прокофьеву. Стравинского до сих пор переношу с трудом. Хотя прокофьевского «Александра Невского» воспринял сразу. С Шостаковичем все сложнее. То, что это не Вивальди, ясно сразу. Копается человек в себе. Мучительно, тяжело. Эти его квартеты с виолончелью, которая не струны тянет, а нервы. Цепляет смычок струну – и тянет, тянет.
Надо было пройти через любовь к Моцарту и Баху с тем, чтобы потом привыкнуть, а может быть, даже полюбить Шостаковича. Заставить себя понимать Шнитке и Стравинского.