Надя Васильева – честная. «Да, а девушка с гнильцой», - заявляет изобразительница. На листочках - уродливые бабы задрали подолы, выставили бесстыжие толстые задницы и все остальное. Мерзкие старухи хлещут блудниц розгами. Женщины у Васильевой - чудовищны, огромны. Пожирают, придавливают малюсеньких, тощеньких мужичков, и - апофеоз: Володя Карташов, живописец. Работал с Балабановым (и с Васильевой) над «Братьями». Погиб с Бодровым в Кармадонском ущелье.
Карташов романтизирует образ Октябриновича. Чистый рыцарь - длинноволос, благороден, кубок с вином. Облик таинственный (имеет связи в преисподней). А вот детишки. Страшные. У центрального персонажа, что устроился возле праздничного торта со свечами, нет глаз. Темные, в пол-лица, провалы намекают о строении черепа невинного создания. Остальные ребята льнут к мальчику-черепу, будто спрашивают о чем-то. «Тайная вечеря» детей, да еще и с «намеками».
Обложка пластинки Полевой. Сильное впечатление от Карташова имеет место быть, и члены жюри на «Нике» присвоили приз как лучшему художнику. Ребята, помнящие иные времена, - как могли они дойти до подобной мерзости? Зачем упорно доказывают нам, простодушным, что искусство - в услужении у зла, а зло не знает границ?
Иду на встречу с М. в Союз художников, на Большую Морскую. Предчувствую жесточайшее столкновение, которое не пройдет бесследно. Готовят выставку художников Ленинграда к семидесятилетию Победы. Будет и работа брата. Уже вышел роскошный каталог, и М. там присутствует. Сегодня пятое, а завтра, шестого, торжественное открытие. Брат хочет увидеть, где разместят его «Шостаковича». Прихожу пораньше. Жду М. с занятий. Захожу в обширный художественный салон, расположенный тут же. Помню, зимой М. тепло общался со стареющей красавицей, хозяйкой. Тогда женщина мне очень понравилась, о чем и сказал брату. Он неопределенно пощелкал языком.
В дверях нежно звенит колокольчик. Все забито картинами. Работы классные, сочные, все про Питер. Если море, то Крым. Можно подумать, что подбор именно таков из-за предпочтений хозяйки. Чуть-чуть мещанства: великолепная скульптура бронзового пса, несколько металлических и каменных лошадей (для начальственных кабинетов?). Дон-Кихот в различных вариациях (долговязость, хлипкая бородатость). Хозяйка приветливо улыбается - узнала. Спрашивает: «А где Миша?» «Сейчас придет, - отвечаю, - вот, жду». В подсобке сидит со вкусом одетый седой человек, почти старик. Похож на Джероми Айронса, только лицо красное, будто воспаленное. Разговор искренний. Краснолицый просит снисхождения. Хозяйка: «Ну, ты же сам все решил, Сережа. Тринадцать лет прошло…»
Чтобы не слышать доверительных признаний, выхожу в холл. Колокольчики звякают, предупреждая хозяйку: в салоне никого. У раздевалки толкаются пожилые. Гардеробщица развешивает потертые куртки, женские пальто, которым треть века, не меньше. Седенькая старушка в немыслимом сером салопе. Постукивает тросточка. Гардеробщица, увидав старушенцию, весело восклицает: «Полина! Как здоровье? Как дети?» Бабушка, бодро: «Какие дети? Спросила бы, как деньги». «А как деньги?» - гардеробщица. «Деньги, что навоз. Не разбрасываешь - ничего не будет», - трескучим голосом острит старая.