Когда ревет орган, то этот рев тянет за собой и сам огромный ящик, набитый трубами, и маленького, ерзающего попкой по скамейке, органиста. Рык органа и смешной Гродберг в ботиночках на высоких каблучках. Смешно и трагично. За этим «сочетанием» и хожу на концерты органа. Прости, Гарри.
В России в короткий период взлета классической музыки пошли дальше органа. Да, музыканты. Да, инструменты, которые нужно тянуть вслед за звуками. Здесь умудрились инструментом сделать само человеческое общество. Рушились одни сословия, хирели и чахли. Но на смену им приходили новые сословия, новые люди. Уходило дворянство, но являлся бюрократ. Исчезал крепостной крестьянин, какой-нибудь Герасим (тургеневская «Му-му»), а ему на смену приходил хамоватый человечишко, считавший себя хозяином жизни («Вишневый сад», Лопахин). Честь и честность преображались, являлись в новом обличье, а рядом возникали иные, ужасные вещи – подобострастие, слепая покорность, лесть. Эти качества становились инструментами государственной службы. Само общество стонало, скрипело, кряхтело, тяжело переваливалось на другой бок. «Тело общества» превратили в инструмент, из которого умудрились извлечь музыку. Музыку порой прекрасную. Вокруг процедуры звукоизвлечения наслаивалось иное – любовь к природе, грусть одиночества, просто любовь.
Когда разучивал «Времена года» Чайковского, понял – это не просто природа, это именно русская природа. Меня поражала соотнесенность, уместность первого концерта для фортепьяно с оркестром Петра Ильича и видов Красной площади, а самое главное - Мавзолея Ленина. Ступая на серую брусчатку главной площади страны, начинаю слышать звуки этой великой музыки. Ленина вынести из Мавзолея не получится. За Мавзолей – Чайковский. Ильич Ильича не сдаст
Безусловна мелодия финала оперы Глинки. «Славься!» - и никаких гвоздей. Как велика эта музыка в финале фильма о Зое Космодемьянской «Таня»! Великая симфония Шостаковича – «Ленинградская». Это надгробие над мелким пакостником со странной фамилией Собчак. «Санкт-Петербургской» симфонии никогда не будет.
Получалось! Общество, как инструмент, звучало! Его через перегородку инструментов, через стену человеческой ограниченности и убогость нотного письма тащили отдельные смельчаки в бесконечность, к звездам. И общество становилось лучше. Оно тянулось к бесконечности, к великому небытию.
Когда зарождался капитализм (картезианско-ньютоновская картина мира), то в живописи были Рембрандт и Рубенс, а в музыке царила великая гармония. Люди в области живописи и музыки вершили великие дела: от скромного, нудно-четкого клавесина, квартетов и трио стремительно переходили к роялю, к оркестрам, к огромным органам. Бах, Гендель, Гайдн, Моцарт – они и со скрипками, флейтами, и с теми же клавесинами творили чудеса. На таких скромных, но нежных звуковых площадках (флейта, например) они могли разместить громоздкое тело гармонических звуков, придав им легкость, гибкость, проникающее в самое сердце звучание.