Сообщил, что тень, способная общаться, - не усопшая. Страшно беспокойная. Прикосновение неприкаянной, словно ожог крапивы. Поговоришь с ней, ходишь красный, исхлестанный. Дорого обойдется. Следователи: ничего, заплатим. Ухожу вызывать духов. Являются хорошо побритые мужики в форме французских офицеров (у них фуражки, словно котелки). У каждого по велосипеду. Зову кущевских следователей. Их нет. Вижу одного вдали. Ловлю. Он ежится, хочет улизнуть. Кричу: «Хотели правду про Кущевку? Вот иностранцы. Они уже все знают. Вы же прячетесь оттого, что сами в темных делах замешаны. Убийства на бедной почве не случаются. Ее унавозить нужно другими безобразиями. А их творили вы, ребята».
Пихаю следователя к французам на велосипедах. Один - по-русски: «Мы языка русского не знаем, будем руками показывать». Оставляю следователя с размахивающими руками французами. Хорошо на душе! Меня просили - сделал.
Страшная боль. Во сне клацнул зубами, прикусил язык. Проснулся. Кончик языка кровоточит. Поднялся. Маму попросил, чтобы ничего горячего и острого на завтрак не готовила: во сне язык разворотил. Буду изъясняться жестами.
На улице стальной солнечный свет. «Мост декабристов» между старой и новой Мариинкой. Захожу в Консерваторию. Реквием будет исполнен при наличии полного хора и оркестра. Возле театра сажусь на 22-ой автобус. Полупусто, а в кондукторах - симпатичная девица. Обычно - тетки, изъезженные-изжеванные. А здесь - журнальная красотка. Пальцы длинные, нежные. Дает билетик, забирает деньги - двадцать пять рублей. Не выдерживаю, спрашиваю: «Как очутилась в кондукторах?» Голос прелестницы потряс - грубый, хриплый. Сипит: «А я, дядя, на исправработах. Шесть месяцев. Неправильный образ жизни». Пацаны с передних сидений: «Не ври, малая. По суду в автобусы не направляют. Тут же деньги. По ним отчитываться нужно!»
Рекламные тумбы, на Декабристов, у Горсовета, Исаакия, на Морской, на Невском, заклеены детскими рисунками. Темы: недавняя Пасха да грядущая Победа. Подростки - 14-15 лет, а рисунки убогие, неумелые. Брат так рисовал лет в шесть.
Приоратский дворец в Гатчине закрыт. Меншиковский, Инженерный замок - тоже. Еду в музей музыки, по пузатой брусчатке подхожу к дверям - тоже выходной. И частные музеи Вексельберга. Неугомонное солнце гонит к дворцу Белосельских-Белозерских, что у Аничкова моста. Музей политической истории А.Собчака.
Заныл прокушенный язык. Как в сказке: из огня да в полымя. Судьба: купайся сначала в молоке, потом в кипятке - может, и выскочишь молоденьким. Вчера была горькая тюрьма. Все увиденное было моим, кровным (легло, как патрон в ствол). А здесь вертеп, лживая экспозиция великого обмана и величайшей беды. В Москве подобное устроили в Английском клубе. Там долго стоял покореженный троллейбус (символ «революции»). Теперь вновь поставили броневик. Что же здесь? Миазмы предательства и глупости ползли, словно туман с болот, с невских берегов, по всей стране. Ублюдки из Питера броневик на место возвращать не будут.
Капище ведьм, а центральная лестница - белая, в завитушках, словно праздничный торт. На стене герб Красного Креста. Во время Первой мировой здесь находилось его российское представительство.
