Елена Рубинштейн, Ида Рубинштейн. Нырял в ледяную воду голым и я. Подталкивали стены, руины каменной твердыни. Связь телесного «Я» и невеселой маски истории делать публичной не хотелось. Кричал брату, чтобы он следил, не идет ли кто. Теперь тело горит, обожженное ледяным пламенем. Но пальцы на руках и ногах омертвели, стали белыми. Можно рубить - и ничего не почувствуешь.
Перед расставанием с Орешком забираемся на стену. С галереи видны ячейки камеры разрушенного тюремного корпуса, что стоит напротив. Находим камеру, в которой сидели. Окна галереи полукруглые. Топаю ногами, оживляю чувствительность пальцев. Проходящие шарахаются: дядька в тесной шапочке, чего топчется? Пальцы не оживают. Проходим вперед, людей меньше. С силой луплю ладонями по каменным проемам в стенах. В бойницах видна темно-синяя вода Невы и противоположный берег, заросший елками. Ладони краснеют, а кончики пальцев по-прежнему белые. Говорю М.: «Вот и старость. Раньше онемения от майских купаний не было. Скоро в жару нужны будут валенки. Говорят же старики - ноги стынут. Потом придет очередь сердца. Оно остынет. Жизнь закончится». М.: «Тебе еще долго остывать. Ты, брат, горячий, как чайник. Я от тебя греюсь. Пойдем, осмотрим подъемный механизм».
Тягали железную решетку с ворот цепями. Они тянутся из железных пазух. В потолке галереи чугунные блоки. Привинчены накрепко. Цепи наворачивает на себя деревянная ось, оббитая железными обручами. По краям массивного бревна вделаны рукояти, по четыре с каждого конца. На них налегала охрана (мужчины должны быть очень крепкими). Вращая рукояти, спускали-поднимали железную решетку ворот.
Ступени в крепостях высокие, крутые. В Судаке, взобравшись на стену по каменной лестнице, задыхаешься. В Выборге. В Шлиссельбурге. Спускаемся аккуратно, чтобы не свалиться.
Последний теплоход на большую землю. Плывем быстро, по течению. На корме шумят утренние молодожены. Выпито немало. Свидетель хлопает в ладоши, вскрикивает: «Эх-эх-эх-эх…». Свидетельница кружится, пытается танцевать нечто народное. Нога подгибается. Девица чуть не падает: «Не буду плясать, - заявляет решительно, - чуть каблук не сломала».
Пышная невеста скрыта под плащем. Муж, серьгоухий: «Сделай для меня, прошу. В знак утраченной невинности!» Молодая визжит, срывает с волос белоснежную фату, кидает ее в воду. Из визга лепится слово: «Прощай!» В черном свидетеле вспыхивает азарт. Бешено хлопает, подвывая: «Эх-эх-эх». Молодуха трясет гривой, лупит каблуками по палубе вместо свидетельницы.
Женщина в капюшоне и мальчик все так же печальны. Мамаша совсем расклеилась, положила голову сынишке на плечо. Он вопросительно смотрит на нас. Спускаемся в трюм. Тепло. Все места заняты. Пристраиваемся в уголке. Бывалые семьи с детьми-подростками. Одна девочка смеется, кричит: «Папа, папа! Немцы крепость не взяли. А мы взяли и просто приплыли. Здорово как!» Лысенький родитель в ответ: «Эх, дочка, попробовали бы мы подобраться к ней в сорок третьем». Вступает мамаша: «Глупости какие, Андрей!» Дочка: «Папа, а что бы было?» Отец: «Из орудия бы кто-нибудь как…» Взрыв хохота, крики: «И было бы - как, как?»
Перед нами пара. Он - в дорогой куртке, сед, пряно пахнет лосьоном. Она - среднего возраста, одета изящно, но очень легко. Такие наряды взывают к мужчине - сними пиджак, накинь мне на плечи. Не супруги. Она допытывается, кто дети да как жена. Он мычит в ответ неохотно. На плечах у золотокудрой прелестницы его пушистый пуловер. На пристани в Петрокрепости голодные фотографы, что фотографировали нас при посадке на судно, радостно звенят тарелочками: «А вот и сюрприз!» На тарелочках наши морды. Стоит четыреста рублей. Нас с братом узнают, суетливо подбегают: «А вот и наши красавцы! Тарелочки - на века, для семьи». М., мрачно: «Не надо нам тарелок». Заискивающие улыбки сползают с лиц торговцев: «Тогда мы повесим эти фотки в нужнике». Мы: «Вешайте, поможем вам просраться».
