Богатеи спелись с оккупантами. Четырнадцать стран топтались на обломках империи. Диктатура пролетариата. С одного бока поджаривали сталинские строгости, с другого сияло искушение настоящего образования. И - как результат - Великая Победа. Всякое поражение - бессмысленно. Но горечь поражения - лекарство. Может вылечить. Есть элемент безумия в любой победе (бывает же безумная радость). Сладость превосходства может превратиться в яд. Люди Победы и террора из этого противоречия создали советскую цивилизацию. Русская революция прекратилась к моменту смерти Сталина. С М. подошли к тому месту, где в лестнице вышиблена ступенька. В дыре - провал. Аккуратно перешагнули дырку, и лестница визгливо скрипнула.
Между четвертым и пятым этажом, по свидетельству М., начался слабый разврат духа. Оставшиеся в живых победители отказались от жестокого насилия (а разве можно в великой стране без насилия!). Начали баловать деток. Появилось гниловатое поколение шестидесятников. Что есть гнилость? Это слабость и размытость движущих противоречий души. Она лишает человека основного - напряжения противоборствующих половинок. Ахматова называла мальчиков-девочек в болоньевых плащиках «вегетарианским поколением». Они не творили диктатуру, а лишь ужасались ее ужасам. Победа слегка коснулась их своим крылом, и нужно было жить в мутном киселе новых времен (Хуциев, «Застава Ильича»). Тогда были брошены семена глупого романтизма и тупой неконкретности грядущей перестройки.
На лестничной площадке третьего этажа глянули в пустое окно. Внизу, по траве, брели люди в цветных курточках. Мы почувствовали гордость, возвысившись над ними: «Вот эта усыпанная битым кирпичом площадка - люди семидесятых. Начало ровного покоя (а не застоя). Фронтовики - дедушки и бабушки - лелеяли и холили внучат. Молоденькие, они превращались в махровую сволочь. Противоречие: революция и война закончились. Вторая мировая - лишь в рассказах. Пламени не было. Было предсказуемое тепло центрального отопления».
И тут - провал уже в две ступеньки. Аккуратно минуем дырку, съехав по ржавой балке. Советское потребительство. Личное, семейное, не общественное. Так было во всем мире. Мягкий диван, а не Пражская весна. Это поколение все больше поворачивается к Западу. Но в Европе и Штатах нас соблазняют мнимым изобилием и штучками-дрючками превосходят нас (Трифонов, «Обмен»). Обыватели уже тогда, в семидесятые, подсознательно сдались на милость врага.
На площадке второго этажа солнце устает проникать за кирпичные стены. Сыро. Прохладно. Родившиеся до семидесятого года не поколение сволочей и эгоистов. Хуже. Это предатели (а тупик, между прочим, сырой). Делали перестройку. Казалось, вдохновлены шестидесятниками, а на самом деле не свобода была нужна этому «бывшему» народу (слабые, напуганные). Расчет и практицизм.
Последний пролет до первого этажа, и почти не осталось ступенек. Виснем на железках, спрыгиваем на черную землю. Родившиеся до восемьдесят пятого - сгнившее людское болото. Их не возмущал грабеж под названием «приватизация». Жгучая зависть к тем, кто успел хапнуть. Если не наверстал, то бей-круши. Деньги - не средство, а цель жизни. Много денег - жизнь удалась.
Бредем в полутьме, среди сырых обломков. Людишки до двухтысячного - пыль. Даже жадность у планктона не сильная. Урвать - больше, усилий - меньше. И это - основное желание. Безобразное использование фронтовиков в прагматичных целях. До пятнадцатого года - даже не пыль человеческая. Ее сдуло. Пробираемся сквозь дыру в заборе, мимо азиатов, во двор крепости. Снова палит солнце. Брат: «Плохо. Никаких сдвигов не будет. Может, люди, родившиеся только сейчас, что-то изменят? Если нынешняя малышня не поднимется - край, страна завершит свой бег. Хотя - кризис. Без войны уже не обойтись. Дураки могут разогреть революцию из-за глупости правящих дебилов. Сегодня некому быть участником социального конфликта».