Мне повезло – денег нашли, пианино купили, а в школе натолкнулся на Кондратьеву и Степняка.
Если Татьяна Михайловна вела меня к постижению инструмента тактильными средствами (она буквально «разложила» мои руки), то Юрий Владимирович пальцами мне в плечи не тыкал. У него были огромные руки, на гигантских пальцах рыжие волосы. Когда я копался по клавишам, он неожиданно сгребал в ладонь всю мою трепещущую пятерню, говорил: «Постой, не ковыряйся!» Несколько мгновений мы сидели неподвижно, даже замерев. Потом Степняк отпускал мои руки и сам садился на мое место. Начинал разыгрывать музыкальную фразу. Еще и еще.
Кабинет у Юрия Владимировича был большой, а в нем стояли не пианино, а два новых кабинетных рояля «Красный Октябрь». Стояли они рядом, поэтому я пересаживался за соседний инструмент и старался повторить за наставником пассаж.
Юрий Владимирович был чист. Черный модный пиджак и ослепительно белая рубашка. Галстука он не носил, но ворот рубашки расстегнут как-то так красиво, пышно, что и галстука не надо. Когда бывало прохладно, он пододевал тоненький джемпер (или синий, или красный).
Был он ростом под два метра, с длинными золотистыми волосами. Глаза большие и голубые. Когда Степняк бывал в хорошем настроении, он весело говорил: «Ну, Игорь, давай займемся. Нам, блондинам, не привыкать». К чему было не привыкать блондинам, я не знал. Но то, что музыкой занимаются такие громадные мужики, приводило к почтительным мыслям о музыке как таковой.
Нос у Степняка был большой, красноватый и какой-то ячеистый. Юрий Владимирович не курил. От него пахло так же хорошо, как от Татьяны Михайловны. Еще одно подтверждение, что любое серьезное дело требует чистоты. Но Степняк нюхал табак. У него была серебряная табакерка. Он открывал ее, ловко выхватывал на безымянном пальце щепотку и шумно вдыхал мелкий, как пыль, зеленоватый табак. Глаза у него наливались слезами, он морщился, становился на мгновение страшным, некрасивым и шумно чихал, после чего лицо его моментально разглаживалось. Чувствовалось, что после такого хорошего чиха ему приятно.
Дважды был на концертах Степняка (хотя на каких только концертах в Москве я не бывал!). Преподаватели школы, в которой мне довелось заниматься, обязаны были давать концерты перед родителями своих учеников. Юрий Владимирович (а он сначала окончил Гнесинку – десятилетку, а затем и само училище Гнесиных) давал концерты с удовольствием. В школе был не очень большой, но уютный зал. На концерты Степняка собиралась вся школа. Зал был забит, и в нем было душно.
Юрий Владимирович был при полном параде – черные отглаженные брюки с широкими блестящими лампасами, лаковые штиблеты, фрак и крахмальная белая сорочка с бабочкой. К концу выступления (а зрители, на халяву, требовали Степняка снова и снова) с него ручьями катился пот.
В конце первого моего года жизни в Москве Степняк посвятил свое выступление произведениям русских композиторов. Хиты отменные – Глинка, Чайковский – «Времена года», Мусоргский – «Картинки с выставки». «Камаринскую» Юрий Владимирович, после особых уговоров, исполнил дважды, правда, сказав, что «Камаринскую» не очень любит.
В конце моего второго московского года Степняк исполнял небольшие пьесы Иоганна Себастьяна Баха, несколько сонат Бетховена (конечно же, «Аппассионату») и полонезы Шопена. Мне было поручено важное дело. Некоторые произведения Баха Юрий Владимирович исполнял с нотами, а я сидел рядом и в нужный момент (читать ноты я умел – уроки Пучеглазки) мне надо было перевертывать странички. Когда аплодисменты поднимали Степняка раскланиваться, я скромно сидел рядом, но сколько восторга было в моей душе, сколько сладкой, тягучей радости медленно тянулось сквозь мою душу! Думалось, что хлопают и кричат «бис» не только Степняку, но хоть немножко, и мне. Кайф тех, кто постоянно толчется при больших людях. Увиваться будут всегда.
В зале сидели мама и брат Олег. Степняк выбрал перевертывать ноты именно меня. А ведь у него были ученики и постарше.
Привыкнув к доверительным разговорам со Степняком, сказал: «Юрий Владимирович! Это же просто концерт перед родителями учеников. А вы выкладываетесь так, как будто играете в большом зале консерватории». Степняк понял, что вопрос я задал, скорее, ради себя. Мне хотелось продлить ощущение радости и успеха. Он почувствовал, что я чуть-чуть прогибаюсь перед ним, вопросом говорю: «Спасибо, учитель!»
«Не подлизывайся, Моляков», - сказал Степняк. Но к разговору он вернулся.