С вечера укрылся теплым одеялом. Ворочаюсь. В солнечных лучах порхают пылинки. В окне - блестящие облака. Чувствуется близость моря. Это из-за облаков. Плывут с Балтики лавиной. Чаще - свинцовы, суровы. Отражаются в зеркале невских вод. Город в дельте - на десятках островов. Французы, итальянцы, немцы в конце восемнадцатого века рванули в северный край. Ландшафт перемолол камерные навыки европейского изящества. Получился Зимний дворец Растрелли. Он смотрится в темные воды Невы, отражается в них. Готов фотографический снимок прекрасного строения. А их - десятки. Разве не отражается (уже веками) в водной глади шпиль Петропавловки? А ведь это Доменико Трезини.
Эхо по истории, по времени. Здание стоит на тысячах свай, вколоченных в болота. Пространство власти. Не Петропавловский собор, а дверь, распахнутая в смысловое пространство царского всевластия. И сам Петр упокоился в Петропавловке. Отражение в реке вот уже триста лет. И существование в пространстве. С двадцати пяти невских рукавов - в Финский залив. Хранилище бесчисленных «снимков», унесенных речными водами. При Петре - гении пространства - мужику либо в армию, либо на стройку тысячелетия, в Питер. И там, и там вероятный итог - погибель. Петру - человек, словно навоз. Самые опасные - упертые фантазеры и мечтатели. Им только дай волю. Такого наворотят!
История Петруше «волю» как раз дала. Русский царь не преклонялся перед чопорными западными королями и вельможами. Гулял в Фонтенбло хамовато, высокомерно, словно в Кремле. Говаривал: «Что-то тут у вас мелковато. Вот у нас - да!» И снес башку Карлу двенадцатому, которого науськали на Русь затаившие обиду западные царьки. Если бы Петр прожил подольше, он и турецким шаромыжникам головы пооткручивал бы.
Петр Алексеевич - больше, чем европеец. Фальконе это уловил. Встал на берегу «Медный всадник».
И еще один дядька в Европах не смущался. Это - Ильич. И ему в Питере уникальный памятник: на броневике. Конструктивизм. Редкий изыск башня броневика. Ленинско-петровская ось Ленинграда: от памятника до памятника. И - Гоголь, вертлявый, словно русская речь (глаголы, существительные взаимозаменяются с легкостью, отсюда «текучесть» русских - от сумы да от тюрьмы не зарекайся): «Питер - иностранец своего отечества». Верно солнышко говорит: довольно спать. В Ленинграде зимами спят. С начала мая начинают просыпаться. В толпе, ноябрьскими ветреными вечерами, мелькнет чье-нибудь худое, страшное лицо. Рванешь, а незнакомца - нет. Только, словно эхо, слова: «В этом городе жить нельзя. Это город потерь».
Сажусь. Пацан уже разложил во весь стол японские головоломки. Пьет вчерашний холодный чай. Хлебаю дешевый лимонад и я. За окном - мост, железные балки в круглых заклепках. Колпино. Народ стягивал кислые реки и болота сталью и гранитом. Монстр еще жив.