Татьяна Михайловна сгоняла меня с подставки, на которой я сидел у пианино. Подставка убиралась, на стул Татьяна Михайловна садилась прямо, торжественно. Начиналась игра – простенькие пьесы: медведь идет по лесу – и гулко рокотали басы, слышались тяжелые медвежьи шаги. Потом щебетали легкие птички – и сыпались невесомые трели с верхних октав. Но тут же Татьяна Михайловна говорила, что таким же образом можно изобразить легкий летний дождик, а вместо медведя - страшный, темный лес. Но чтобы все это получилось, нужно пальцами, живыми, теплыми пальцами, давать клавишам жизнь. Для этого в нотах есть указания, как играть – скрипичный ключ, басовый ключ – это основа, как бы черно-белое, легкое-тяжелое, горе-радость и так далее. У входа в музыку стоят ворота. Один столб этих ворот – ключ скрипичный, а другой – ключ басовый. Потом, в этом музыкальном мире, возникают обозначения – пьяно, форте и их подразделения, какое-нибудь фортиссимо. И пошло – диезы, бемоли, токкато и так далее.
Возникают формы музыкальных произведений – оперы, оратории, концерты, симфонии. И исполнение их тоже бывает разным. На фортепьяно – и сонаты, и этюды можно исполнять. Конечно, все эти формы сковывают музыку, говорила мне Татьяна Михайловна, но они же дают ей форму. Мы понимаем, что идет медведь, прыгает маленькая птичка или скачет солнечный зайчик. «Вот погоди, Игорь, ты чуть-чуть подрастешь, и через музыку великие композиторы смогут говорить тебе о великих вещах – о судьбе, о счастье, о горе и о радости. И, конечно же, о любви. Да ты и сам, через рояль, сможешь рассказывать слушателям не только о волках, медведях, зайцах и птичках. Ты сможешь заставить людей радоваться или печалиться».
«Но запомни, Игорь,- строго говорила мне Татьяна Михайловна, равномерно тыкая в мое плечо плотно сжатыми в пучок пальцами, - ничего ты не сможешь сказать ни слушателям, ни самому себе, если так и будешь называть клавиши деревяшками. Ноты, а проще – звуки, нужно, извлекая из хаоса, уметь заставить жить».
Слушая рассуждения Татьяны Михайловны, представлял Таньку Конкину. Только я ей не из книжки историю рассказываю, а пытаюсь что-нибудь сыграть на пианино, чтобы она испугалась или обрадовалась. Почему-то ничего не выходило. Танька была девочка конкретная. Она пугалась, если история была страшная. Весело смеялась, когда веселая. Особенно она любила рассказы про Самоделкина и Карандаша.
Представить, чтобы не было никакого сюжета, а только из-за гармонически расставленных или извлеченных из всемирного хаоса звуков Конкина испугалась или обрадовалась, я не мог.
Пробовал однажды, весной 70-го года, посадил в зале на диване Седика, Иванчика и Ларика. Начал играть только что выученную пьесу (что-то из Кабалевского). По идее у слушателей должно было родиться чувство радости (пьеса была веселая). Однако никакой радости слушатели не испытали. Оказывается, Иванчик разучивал ту же пьесу, только на баяне. Он потребовал баян. Я потащился к Андрею Разумову. Вернулся и с Андреем, и с баяном. Андрей заявил, что тоже разучивал эту пьесу и хочет послушать, как ее играют другие. Иванчик лихо, не надел, а вскинул на плечи баян и заиграл. У меня родилось чувство радости, не от музыки, а из-за Иванчика, что тот по ходу игры ошибся всего два раза. Теперь уже Андрей не мог уступить. Он тоже надел баян и затянул мелодию. Сначала все никак не мог вспомнить, но я стал подыгрывать на пианино – с грехом пополам мы пьесу одолели. Но теперь уже Иванчик захотел играть со мной. У меня родилась идея – надо взять отцовский аккордеон и сыграть втроем. Андрей сказал, что клавишами на аккордеоне не владеет, но на басы нажимать будет. Мы начали. Получилось лучше, чем ожидали. Игра пошла здорово, мы все возбудились от такого успеха. Среди игрушек у нас был и бубен, и маленький барабан. Бубен взял Седов, а барабан и палочки мы доверили Ларику. Туда-обратно пьеску проиграли раза три-четыре. Вспомнились слова Татьяны Михайловны, что наивысшей силы музыка достигает в оркестровом исполнении.