Окно первого этажа в магазине освещены и чисто вымыты. Моют очень часто. Несколько окон открывают обзор ресторанчика, в котором проводят вечеринку совсем юные ребята. Девочки с распущенными волосами и юноши в приталенных, педерастических брючках, белых рубашечках с коротким рукавом и галстуках-бабочках. Замечаем русского юнца-негра, что только что веселился на карусели. Еще двое пижончиков, очевидно, пляшут здесь же, в толпе.
Гуляет небедная школа. Папаши арендовали нехилый зальчик. Ясно, откуда на карусели появились одетые не по сезону ребята. М. говорит: «Негритенок, лопотавший по-русски, - будущий Пушкин».
Спускаемся в метро. Читаю рекламную газету о выставках и концертах. На последней странице - музей частных коллекций Пушкинского музея. Родченко и Степанова вот уже несколько лет в экспозиции. Малевич – «боец» авангарда. Родченко - тип посимпатичнее. Приспосабливал «Черные квадраты» для дела. Маяковский в «Окнах РОСТА» тем же занимался. Но ему не хватило времени закончить художественное училище. Родченко стихов не писал, художественно был образованнее Маяковского, вот и получались у него гениальные плакаты: «Ленгиз. Книги по всем отраслям знаний», «Рабочий клуб СССР». Художник доверял рабочему. Верил в его силу. А этот «рабочий» в двадцать первом веке убожеством оказался.
И симпатичный мне Пауль Клее. Этот мрачный левак окружающим был недоволен. Даже Африка на его картинах, пройдя сквозь внутреннее уныние живописца, оказалась буро-зеленой. А рабочий с красным флагом, сложенный из темно-красных прямоугольников, напоминал внутренность печи для обжига грубой керамики.
Илья Глазунов в своем заведении предлагал скульптора Малолеткова (повод к фамилии не подходит - ваятелю 70 лет).
Дом художника на Крымском валу завлекал восточным мастером Доржиевым. Доржиева видал там же, лет десять назад. Работы - прекрасные. Его «Почтальона» повесил бы у себя в комнате.
Положение с концертами, выставками, литературными вечерами для избранных в Москве и Ленинграде - катастрофическое. Всего - много. Все - хорошо и, в основном, высочайшего уровня. Как в тринадцатом году перед первой Мировой. Катастрофическая лихорадка. Значит, недолго до войны.
Галерея на Чистых прудах - Комова и Мотовилов.
В Музее Пушкина - всё про «Кафку». В Центральной детской библиотеке - Ирина Петелина с иллюстрациями к детским книжкам.
М. говорит: «Еще не война. Море художников. Тщеславны, а денег нет. Вот и мечутся по библиотекам и подвальчикам. Склоки. Интриги. Оттого нервозность. Вот и ты - война, война».
В «Веге», в номере, покойно. Намылись в душе. Вафельные халаты. Томатный сок, финская колбаса, сыр, красная рыба (от мамы, из Финляндии). Да еще много бананов. Чистим, едим. Коньячок-то еще с утра куплен. Как хороши поздние вечера в добротных гостиницах! И завтра - целый день музеев. Телефон разрывается. Звонят из Чебоксар. Митинг по капитальному ремонту прошел замечательно - кричат мне из Чувашии возбужденно.
По телику - Мартин Скорсезе, «Да будет свет». Клинтон с маленьким мальчиком. Говорит: «Смотри, малыш, сейчас ты услышишь великих людей». Мик Джагер - тощ, стар, великорот. Ричардс напоминает потертую обезьяну, развратившуюся в зоопарке. На канале «Культура» - тихий плеск воды. Зима. Венеция. Бродский и Евгений Рейн. Нобелевский лауреат говорит: «Женька, мы сидим в «Флориане». Тут сидели великие поэты». Рейн, отхлебывая коньяк (у Бродского рюмка граппы): «А теперь, Ося, здесь сидим мы с тобой». М.: «Хорошо сказано. И выпито красиво. Ну, и я. Твое здоровье!»