Безобразное - эстетическая категория. Роман чудовищного и времени более длителен, изыскан, чем его бурный роман с прекрасным. Любовный союз времени и уродства так силен, что именно уродство растекается в немую бесконечность (не назовешь же мертвый космос прекрасным), а временная, пропущенная связь ужасна, превращается в усталую вечность. Живость прекрасного - та причина, от которой оно погибает. Не сразу. Медленно. Процесс слияний безобразного, прекрасного, временного, вечного и есть осуществление животворящего искусства, и перед паровозом на станцию Чебоксары хочу сделаться «проводком», по которому гудит и несется искусственно созданный поток. Много народу. Этой зимой не едут за границу. Вся Россия с денежками осталась дома. Или поехала в Ленинград. В здание Генерального штаба - длиннющая очередь. Вновь добрая девушка брата. Обычно на первом этаже, среди белых скульптур и малахитовых ваз, звуки разносятся гулко. Людские тела перемещаются, тесно, не осталось проходов, и теплые штаны, свитера, шарфы, ботинки на толстой подошве поглощают благородную гулкость. Не музей, а Казанский вокзал.
Поднимаюсь на второй этаж. Обстоятельная экспозиция в честь двухсот пятидесятилетия знатного хранилища прекрасного. Витрины, над которыми не могу «зависать» с остекленевшим взглядом старого ценителя, мелькают быстро - подлинники царских указов, печати, медали, памятные знаки, портреты основателей музея. Всюду немка Екатерина и ее мужики. Первые экспонаты и длинные описания, из каких частей складывалось знаменитое собрание. Затем - Императорский фарфоровый завод из Ораниенбаума. Есть и современные мастера. Нынче не делают пастухов и пастушек, элегантных дам и игривых кавалеров. Их-то и люблю. Жадно снимаю редкие экземпляры на камеру. Почему современные мастера так любят к фарфоровым изделиям присобачивать часовые механизмы? Хорошо, что на фарфоровой выставке все часы идут более или менее точно. По ним выходит, что времени у меня в запасе - два часа. Воспринимаю грустные часы расставания с красотой в качестве цельного куска, от которого сам отрезаю по кусочку. Надо сделать так, чтобы этот брусок протискивался, продирался сквозь внутренности как можно медленнее. Он - лохмат, и каждый его волосок должен приклеиваться к влажным стенкам сознания, к гладким поверхностям души.
В небольшом зале - раковины. Изогнутые, огромные. Перламутр напылен со дна теплых морей. Отделаны серебром, золотом, алмазами. Стенки испещрены резьбой, покрыты узорами.
Люблю играть на губных гармошках. У меня дома их целых пять. Все немецкие. Все подарил С. Звонит сотовый. Как раз он. Прощается. Дает трубку Гале. И с ней прощаюсь. Говорю: «Хотел бы стоя на скале посреди океана, трубить в раковину». С. не слышит, кричит: «Что бы ты сделал в раковину? С раковиной?» И - третий этаж. Его разгрузили. Множество работ переместили через площадь, в здание Штаба. Но Франсуа Фламери («Купание придворных дам») - на привычном месте. И Жюль Жозеф Лефевр («Мария в гроте») - здесь. И Фердинанд Руабе. Зал великого Родена - «Бронзовый век», «Поэт и муза», «Ромео и Джульетта», «Амур и Психея». Русская тема (а как француз без нее!) - портрет Елисеевой.
Странно влечет меня к Тулузу Лотреку - певцу публичных домов и кабаре. Подспудно - инвалиды. Уже тогда проклевывалось. Француз Кубертен устроил Олимпиаду. В то же время инвалид Лотрек ломанулся к другим беговым дорожкам. И даже не запыхался. А чего ему! Сам не мог. Так подглядывал.
Ударило три пятнадцать. Размышляя о связи живчика Лотрека и Олимпийских игрищ инвалидов, что так популярны сегодня, залезал в седьмой автобус. В паровоз вскочил в четыре. Куча детей. У меня в ячейке - молодая пара. Она - родила. Малюсенький младенец. Парень спросил: «У вас нижняя. Не ляжете наверх?» - «Не могу», - ответил. Больше не приставали. Галдеж сделал некто, громоподобно чихнув: «А-пчи-хи-хи. Ой, бл…, хорошо! Простите, пожалуйста». Потом чихали еще, но лишь извинялись. Звонкий голосок маленького мальчугана: «Будьте здоровы!»