На кладбище был весной. Пригревало солнце. Среди ржавых заборчиков оградка могилки бабы Гаши и бабы Саши была выкрашена в ярко-голубой цвет и выгядела празднично на солнце. Две матери (бабули Ани и деда Миши) были похоронены в одной оградке. На могилах кое-где лежали проволочные венки с выцветшими бумажными цветами. Ничего необычного и страшного.
Я чувствовал, что встреча со смертью произойдет. И это будет вовсе отличное от окружающей энергичной жизни. Вид мертвого человека – это нечто страшное, необычайное. Что-то запредельное. И – вечное.
Смерть не обманула моих ожиданий. Она превзошла их. Мы вошли в обычную хрущевку-двушку. Народу много. Всем интересно посмотреть на обгорелый трупик. Мы протиснулись вперед, и вот я увидел смерть.
Стоял странный запах. Неприятный и плотный. Сидели рядом с маленьким гробиком какая-то женщина в черном и старуха. В окно било малиновое солнце. Оно медленно закатывалось, но от его света противный запах, казалось, становился уж совсем невыносимым.
Из спальни высунулся лохматый мужик, в трусах на тощих синих ногах, в растянутой тельняшке. «Оец, отец», - пронеслось среди присутствующих. Глаза у мужика были белые, бессмысленные. Мгновение он торчал в дверях, но на него навалился человеческий ком (это были две-три женщины в темных платках и черных платьях). Замелькали руки, бледные лица с блестящими глазами. Мужик протяжно, пьяно замычал, но ком человеческих тел утащил его в спальню, и дверь шумно захлопнулась.
Шелестела чувашская речь (семья погибшей девочки была чувашской). Кто-то из мужчин, по-русски, с легкой пьянцой, воскликнул: «Переживает».
Меня стало мутить, ноги и руки перестали слушаться. Но в обморок не упал. В обморок я грохнулся несколько месяцев спустя, в Крыму, на панораме «Оборона Севастополя». Когда резкий запах нашатыря выхватил меня из небытия, между небытием и явью мелькнуло обгорелое лицо маленькой девочки.
Это малюсенькое лицо и удержало меня от обморока. В маленьком гробу лежало тельце, укрытое белым. Были выставлены малюсенькие черные ручки (видимо, обгорелые). Ручки были связаны друг с другом марлечкой. Просто черный комочек. И еще было личико в обрамлении пеленки. Глазки закрыты. Цвет кожи смуглый, а на крохотных щечках не было кожи. В местах, свободных от кожи, на поверхность выходила какая-то ячеистая ткань. Что-то неживое, игрушечное. Будто поролон из разорванного зайки или мишки. Только совсем черный. Ячеистая ткань заняла мое внимание. Остались черная необычная ткань и я. Окружающее уплыло в сторону. Открылось пространство, чужое земному, радостному, окружавшему меня в последние месяцы. Уже присутствовало тусклое солнце воли. Свет его шел изнутри.
А здесь я оказался целиком поглощенным этим необычным пространством. Изливалось оно от мертвого тела, от обгорелых щек. Двигаться, шевелиться в этом пространстве было невозможно. Не было в нем воздуха. Пространство это не имело цвета, но ярким назвать его было нельзя.
Вот воля – она была и тусклая, но светилась. Ее можно даже назвать блестящей. В пространстве мертвого тела ничего светящегося не было. Это было пространство смерти. Мертвое тело было поводом, но не всей смертью, не самой смертью.
Да и странное это пространство, куда попадало нечто живое, тоже не было смертью. Оно было предчувствием ее появления. Все было здесь – мертвое тело, его ужасные особенности (во всякой смерти есть ужасные особенности – чуть-чуть приоткрытый рот, глаза, впалый рот, плохо завязанные руки покойника, кривая свечка), пространство смерти, но самой смерти не было в ее пространстве. Смерть была где-то рядом. Чудовищно рядом. Человек ждал ее мгновенного появления. Это ожидание можно назвать ужасом, страхом, тревогой. Это не было ни первое, ни второе, ни третье. И это было все сразу. И еще – это было огромно.
Мы с Седиком молча вышли. Солнце быстро садилось. Я был потрясен. Все еще был в этом пространстве. Такой радостный, такой знакомый город с Танькой Конкиной, с Седиком, с Иванчиком был тут, вокруг, но уже и в стороне. Битва двух языков – русского и арифметики, строгая учительница, мать, отец, первые прочитанные книги, библиотека – все шло стороной, побоку. Только бесцветное огромное пространство смерти.
Пространство не испарялось, как будто чего-то ждало. Вначале оно было на поверхности, потом стало тонуть, уходить как бы и из меня, а в то же время тонуть все глубже в меня. Слои маленькой жизни начали не только обнажаться в моей смешной душонке. Огромная тяжесть смерти начала с треском ломать осмысленные слои – буквы, цифры, людей в памяти, события, клоуна Енгибарова, жаркое солнце Уральска, огромную ветреную Волгу, снег, мороз, немецкие кресты, звезды, вкус горячих бабулиных беляшей, чувство точности, китайскую швейную машинку, самый последний, осмысленный рубеж – время – бой курантов в душной казахстанской ночи. Ход тяжести на глубину продолжался и дальше. Пространство смерти, пробив гигантскую дыру, ушло дальше меня, глубже меня. Дыра осталась навсегда. Эта пробоина ожила, завибрировала во мне, когда тонул на Волге, а Артем Яклич спас меня. Шевельнулось это во мне, когда зимой 72-го мы играли на дороге в хоккей, и на меня налетел грузовик. Меня отшвырнуло в сторону, и я еле спасся. Была смерть во мне, когда в восьмом классе, в пионерском лагере «Сокол», меня шарахнуло током.
Мертвая, сгоревшая малышка вызвала во мне, пухлом и резвом пацане (помимо клички Моляк у меня была кличка Жира, и я из-за нее дрался), пространство смерти, ее предчувствие. Кто-то сказал: «Особо не балуй и не радуйся».
Через час немного отлегло, но в каком-то ступоре я еще пребывал дня три. Система координат внутри меня серьезно поменялась. Дурацкие вопросы перестали мучать.
Например, почему старший брат Седика с друзьями (ребята, несомненно, хорошие), вступая в противостояние с ивановскими (ребята, несомненно, опасные и даже плохие), проблему с ивановскими никогда не решают. Что им мешает? После близкой встречи со смертью вопрос отпал. Не знаю, почему, но внутри стало спокойно. Ответа так и не было, но появилось неотвратимое чувство – так было всегда. Так будет всегда! И точка.
Почему зло присутствует в такой радостной, в общем-то, чистой и светлой жизни маленького мальчика? После мертвой девочки все стало ясно – потому что есть смерть. Внутренний голос появлялся теперь всегда, когда возникало недоумение по поводу каких-нибудь совершенно глупых, злых вещей. Голос спрашивал: «Чего ты удивляешься? Ты чувствовал, что такое смерть?» И я отвечал: «Да, я чувствовал, что такое смерть». «Так чего же ты спрашиваешь, почему жива злая глупость. Потому, что существует смерть, злая глупость куда важнее чистых и светлых вещей. Безобразная, неестественная беда важнее отца, матери, брата. Жизнь есть просто невнимание к тебе зла. Если бы зло чуть-чуть повнимательнее пригляделось к тебе, тут бы твоя жизнь моментально закончилась».
