Будят. Мать говорит: «Сам просил разбудить пораньше». Собираю рюкзачок. Во сне нет главного - самосознания. Как в кино: мыслишь движением и временем, а вот образы, в которые они укладываются, даются тебе откуда-то извне. Нет материи, нет памяти. Во снах материальное отодвигается на второй план. Я во снах никогда не замираю на месте, перемещаюсь в условном пространстве, мечусь беспокойно в обширном чертоге из двух составляющих: образ-движение, образ-время. Сон отвергает физическую реальность внешнего мира и швыряет тебя в психическую реальность сознания. Никогда не думаешь сонный. Моментально можешь все забыть, а инстинкты, заразы, как фашисты, так и лезут на огневую точку измученного духа.
К тому же пройденное пространство во снах смешивается с движением. А это не одно и то же. Просыпаешься, разделяя пройденное и движение тела и мысли. Пространство может быть пройденным. В этом оно цельно прошедшим. Движение (как порой утомляемся мы, думая над чем-нибудь весь день, как охота жрать порой после долгих усилий мысли) не может быть разделено. Оно всегда есть, присутствует. Ты - в нем. Начнешь делить - попадешь в перепрыгивание различных точек-состояний.
Совершённое во времени меня удовлетворило - маленький рюкзак вместил и книжку Бибихина, и толстенный том Бжезинского. Бибихин неплохо улегся рядом с вареными яйцами, бужениной, хлебом, помидорами, что собрала мне в дорогу мама.
На улице мрачно. Снег - хлопьями. На улице Лабутина деревья (их всего несколько в чахлом скверике, скорбят обо мне и прошедшем празднике). Слышится далекий звон колоколов из Троицкого собора. Рождество. В храмах говеют. Маршрутка - через слякоть Сенной до Невского. Пешком до Дома книги. Нужна книга Волковой о Тарковском. Брат уже ждет. И Волкову нахожу быстро. На обложке Андрей Арсеньевич в кроличьей шапке, в тулупе. М. в такой же шапке (норковая, затертая до кожаных залысин), припорошенная мокрым снегом. Волкова с Тарковским не хотят в рюкзачок никак. Слипается и брызжет обильным соком помидорина. Я - не аккуратист. Мне бы текст прочесть да мысль взбодрить. А что делали - водкой залили, селедку заворачивали - с печатным словом - не важно. Паола протискивается во влажную помидорную щель. Пахнет овощным салатом, типографской краской, мокрой овчиной. Неплохо.
У остановки с жизнерадостной рекламной девицей фирмы Л'Ореаль еле держится на ногах дедушка. Грязная шапка съехала на переносицу, рука - дрожащая - на тросточке. Над стариком навис дядька. Рожа красная, а прикид дорогой, бросающийся в глаза. Ковбойские сапоги остроносые, с цепочками на пятках. Черные джинсы. Длиннющий кожаный плащ. Под ним голубая толстовка тонкой шерсти. Растрепанное узорчатое кашне и седые, крутые кудри вместо головного убора. Высокий - пьяный, опершись на орифлэймную девицу, жарко выдыхает в лицо другому пьяному - инвалиду: «Мой старик был еще жив, говорил: держитесь вместе. Не важно, но вместе. А лупил знатно. И, вот я…» Толпа. Шум. Не слышно, чего такого сделал он. В сырости, сквозь вялую метель - Зимний.
С возрастом время летит не просто быстро. Ты способен чувство быстроты запаковать в особое мыслеощущение и не скорбеть о былом. Все можно запечатать на вечное хранение. Стать спокойным. И спокойствие - запечатать, удачно скомпановав. Как умную Паолу с помидорами. И не переживать, что все это стухнет.