В общем, Русский музей - был. А музея Горенко (Ахматовой) - не было. И правильно. Нынче коллективов не осталось. Вкалывают массы обывателей на огородах и в личных подсобных хозяйствах. Есть нищая интеллигенция (для экзамена под аббревиатурой ЕГЭ ненужная). Для них - и малюсенькие музеи, и мужики-искусствоведы с несколькими бабами одновременно. По телику Токарева вспоминала чаепитие у Нагибина: сидит сценарист, как князь, а вокруг родовитые псы и несколько породистых дам (бывших жен).
Странная история со спецслужбистом Берлиным. Анна Андреевна посидела с дядькой ночку и развела такую историю, что несведущие черте чего могут подумать. Думаю, дело проще: спецслужбы шерстили гниловатые ошметки «серебряного века». Американцы да англичане пощупали Пастернака, Чуковского, его дочь, Ахматову и так далее. Слабоватый роман «Доктор Живаго» чуть появился, и тут же западные тиражи, шум до небес, Нобелевская премия (очевидно, пробили американцы) и т.д. Выковыряли сельского учителя Солженицына. Тот на радостях и наворотил. До сих пор никто разгрести не может. Маршал Чуйков Саше-математику хорошо по «башке» дал. Мол, что ж ты, лиходей, чушь пишешь: Сталинград отстояли штрафные батальоны. А Исайя Берлин знал знакомых Ахматовой - Артура Лурье, Саломею Андроникову-Гальперн, Амадея Модильяни. Распалившаяся Ахматова Берлина назвала «гостем из будущего».
Брожу по квартире. Слышу голоса ушедших. В углу прихожей специально выдран клок обоев. Под ним - несколько слоев газет, начиная еще с двадцатых годов. Кто-то шепчет: матери я был нужен, как сюжет для стихотворений. И навязчивый вопрос: как и кто в этой странной обители стирал грязное белье? Где сушили? Неужели под окнами дворцового флигеля, в прекрасном и печальном скверике?
Цветаева - честная. Сама чистила картошку, бродила по рынкам, стирала и штопала. Писала на кухонном столе, рядом с плошками-поварешками. И Ахматова, и Цветаева много курили. Все, что подешевле, - папиросы. Особый мотив пепельниц. В комнатке Анны Андреевны - бронзовая, пузатенькая, с двумя ручками по краям. Экскурсовод, с придыханием: «Страшные годы. В этой пепельнице Ахматова, опасаясь обысков, будто бы жгла рукописи. Писала: «Руки, спички, пепельницы. Обряд прекрасный и горестный». Касса и раздевалки - в цокольном этаже.
Пропитавшись дуновениями ушедших, перелистываю малотиражные издания в ларьке. Ищу еще один использованный музейный билет для архивной рамочки. Литературой торгует истонченная до бледного свечения дама. Вот жил бы я с И., а с нами еще это бледное создание. В продавленном кресле юноша с сальными патлами. На коленях - черный кот. Парень гладит животинку, выпучивает глаза, шепчет: «Ко-о-о-тик, котичка…»