Это настолько увлекло Декарта, что он почувствовал человека великим (прежде всего, себя). Душа – субстанция. Но и тело – тоже субстанция. Бог-то он, конечно, есть, но какой-то странный. С одной стороны – чистая абстракция, а с другой – главная внутренность человека, источник и суть его мысли. А мыслительная деятельность есть основа душевной деятельности. Душа же – одна из двух субстанций.
Странность декартова так называемого «бога» дать ничего и не могла, кроме сомнения. Декарт и написал: «Сомневаюсь, следовательно, существую». Такой вот у него Бог после тысячелетней железобетонной схоластики и железного деления смысла человеческого существования на язык слов и язык чисел. Не зря Декарт всю жизнь по Европе метался. Умер довольно молодым. Вроде как от простуды. В Швеции. Зачем-то учил королеву Швеции своим премудростям. Все они, западные мыслители, этим кончали. Гегель, Фихте, Кант благодарственные письма курфюрстам писали. Мол, без их покровительства они бы и сделать ничего не смогли. То ли мыслей своих боялись, то ли начальства – не разберешь. На Марксе, на еврее, европейская мысль выбралась из этой зависимости.
Упав в болото европейской схоластики, порочная, мысль Декарта о человеке пошла глубоко-глубоко, по пластам, медленно меняя пласты богословия, риторики, логики, языкознания, даже поэзии. Умер Декарт, но успел сказать страшное. Сказал, чем кончится мир по его рецептам: «Человек – машина». Вот цель. Без Декарта не было бы и Ламетри.
Соединение языков у Декарта проходило при подчинении языка поэзии и литературы, разговорного языка, языку точных наук. Свобода Маркса была подавляюща, механистична. Маркс говорил, что нельзя доверять тому, чего нельзя проверить языком математики. Или, что точнее – единственный язык истины – математический язык.
Якоб Беме был против картезианства. У Беме язык был иной. У протопопа Аввакума язык был революционный. Как он их, собак церковных, из ямы своей мерзлой честил. Будто вулкан извергался.
Ильич толстый кирпич написал: «Развитие капитализма в России». Друган у него был – Петр Бернгардович Струве. Легальные марксисты. Маркс нужен был им как западный мыслитель, как праправнук Декарта. Бунт его яростный, еврейский им был не нужен.
Ильич быстро все понял. «Развитие капитализма в России» книга, конечно, хорошая. Но напиши ты хоть десять, хоть сто таких книжек – ничего в России не изменить. Умных станет на тысячи больше, но сотни миллионов людей с места не сдвинутся.
И пишет Владимир Ульянов языком погибшего брата статью: «Лев Толстой как зеркало русской революции». Толстой чувствовал Россию. Ненавидел церковную, кондовую сволочь. С ней боролся. Это начало борьбы. Дальше – больше. Более мощные монстры. Не только бороться, но и строить что-то новое.
Не любил Достоевского. Тот про русского человека много знал. Так глубоко, что в ужасе заверещал: «Если Бога нет, то все позволено». Толстой догадывался, что нищий дворянчик Достоевский неряшлив и в письме неаккуратен из-за вечной нехватки денег, но знает, что есть русский человек, и в ужасе верещит что-то про Бога.
Вот Чехова Толстой любил. Тот много чего знал. Но был спокоен, циничен, на жизнь смотрел насмешливо и из-за знания своего не устраивал истерик.
Кинорежиссер Сергей Соловьев к 2009 году совсем скурвился, обезобразел. И раньше дядька-то был с гнильцой, все якобы общечеловеческие проблемы решал – «Спасатель», «Наследница по прямой». Мол, из грязи, из жизни этой поганой, социалистической по форме, мы, избранные, хотим выбиться. Мы – молодые, отстраненные. В «Ста днях после детства» (детишки педофилически опасные, пионерлагерь, пионервожатый – Шакуров – интеллектуал) это было интересно. Французский язык опять же. Я люблю этот фильм Соловьева. Тогда, в 70-е, гомосексуалисты-умники на Берлинском кинофестивале сразу про Соловьева, маленького толстяка-пьяницу, падкого до девочек-подростков, все прочувствовали, дали «Серебряного медведя», главный приз.
Люблю Соловьева-режиссера. Вся гнильца, что есть в нем, есть и во мне. Но когда он снял фильм про Анну Каренину, морфинистку и истеричку, стало страшно. Балабанов с его «морфием» отдыхает. Фильм Соловьева – это интеллектуальный крах. Соловьев допился? Правду о том, что с нашей страной творится, – выбалтывает. Орет на весь белый свет. Те, кто с нашей страной делает чудовищное, и те, кто им в этом помогает, тут же насупились, замолчали. Ни слова про новый фильм любимчика, бражника и проказника. Минимум откликов. Только от тех, кто по дурости не понял, что произошло. Ведь если Анна Каренина бросается под поезд в наркотическом опьянении, а не от большой любви, не из чувства протеста перед свинцовыми мерзостями жизни, предельно ясно становится все – и майор Евсюков, и Саяно-Шушенская ГЭС, и «Невский экспресс», и «Хромая лошадь». Анна Каренина – наркоманка, а люди из «Хромой лошади» продолжают умирать. Умирать, сейчас уже по капле – один человек в неделю.
У Декарта – животное – машина. У Соловьева – Анна Каренина – морфинистка. Все логично. Схема выстраивается.
Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Не любил Достоевского. О Достоевском понимал многое, как и Толстой. И зеркалом русской революции назвал Толстого. Вот в том, что зеркало – Толстой, но не Маркс, особенность не просто русского марксизма, но русской революции.
Камень картезианства, уходя в глубины западного болота, коснулся и России. Но лишь коснулся. Ибо были здесь и Протопоп Аввакум, и Пушкин с Фетом, и Толстой с Тургеневым. Удержали. Сохранили.
В странной стране Германии поддались на вещь противоположную западному картезианству (Маркс эмигрировал, а Гегель так и жил в Пруссии, чем-то Гегель напоминает Победоносцева). Немцы поддались на очарование русской революции. Попытались сделать и у себя. Пошло хорошо. Даже с огоньком, романтично. У немцев с романтикой всегда было неплохо, как пойдут гулять, устав от своей педантичности, так гуляют на славу. Но картезианство вперемешку с сопливым филистерством все испортило, покатилось в сторону Адольфа Шикльгрубера и его ребят. Кончилось схваткой с русскими марксистами. Русские оказались сильнее. Разве можно сравнить по мощи Толстого и Ницше? Да, конечно, Вагнер. Несомненно, великий Вагнер. Но ведь и наш Мусоргский, словно нетрезвый богатырь, встал и удар держал. Держал удар достойно Модест Петрович. И тут вдруг ополоумевший Соловьев со своей Карениной-морфинисткой. Так и кричит на весь белый свет: «Россия больше не держит удар».
Мы и так знаем, что на краю, что не держим удара. Кончается Родина. Но зачем орать! Еще и радостно. Хотелось, чтоб все было тихо. Но после соловьевских воплей ясно – умирать тихо не будем. Заваруха напоследок будет грандиозная.