Бабы нынче увлеклись пластической хирургией. Некоторые мужики - что совсем противно - балуются ботоксом и керамическими зубками. Много мужчин, что занялись пластической хирургией мыслей и воображения. Образ в башке - хилый, ничтожный. Но неимоверным усилием виденьице растягивают, словно шкурку на барабане. В телике орут: молодчина, гений. Не лузер. Вот тебе, красавчик, «Тойота-камри». Наслаждайся мечтой. И прочий понос.
Острый скальпель для внутридушевных и внутриумственных подтяжек - «вербатим». В театре - берут интервью у какого-нибудь дяди и читают этого дядю со сцены. Дядя был прост, а актеришко, кривляясь, изукрасил бедного так, что он и слов своих не узнает. Можно не узнать не только облик свой. Можно позабыть и мысли свои, и душу. Или (тоже театр) - документальный фильм. Просто фотография. Тут же - либо новое изображение, либо фотка, да не та. Склеивается кусочками - подается горячим. Когда остывает - потреблять это варево невозможно. Фаст-фуд. Современное авангардное искусство - безыдейно. Заниматься безыдейной дрянью стыдно. Особенно старому Кербакову. От образца долго двигались в сторону безобразности. Но безобразность тоже нужно сформулировать художественными средствами. Беда в том, что нынче и этого не делают. На этот пути встал Ревель Федоров. Был портрет Сеспеля. Остался единорог на свадьбе.
Сквозь строй безответственных бездельников бреду в поисках простого искусства художника Девятова. С окружающих бессмысленных изображений, цветных пятен, бесформенности будто шепчет кто-то (современные Сирены, как в «Одиссее»): «Расслабься, не борись, не думай. Иди к нам». Тяжелый покой, черный и сладкий, как солод, расползается в душе. Давыдов с портретами. Вот четыре полотна с Аничковым мостом - туман, мост расплывается до неузнаваемости.
Александр Кондуров - «Вторжение». Люся Кондурова - «Роден и Флора». Ольга Гречина с «Птицей счастья». Гетта зачем-то изображает контуры великих картин. Дмитрия Иконникова много - виды Венеции, «Разбитое зеркало», виды острова Крит в плохую погоду. Улисс в ожидании попутного ветра и так далее. У рисующих проблемы с чувством любви. То ли ее не было. То ли их кинули. То ли они кого-то оттолкнули. У кого-то любовь была, но маленькая. А они, живодеры, малюсенькую любовь режут маленькими кусочками. Чувство извивается, пищит, а садист предсмертный писк размазывает по нотному стану, по холсту, выбивает в камне, выковыривает из дерева, вколачивает на сценических подмостках. У всех одно - огромный страх. Особенность: когда собираются убивать - то не боятся. Страх наваливается неожиданно и без повода. Сидят дома вечером. Сладкий чай, булка, колбаса. А тут накатывает ужас. И откуда! Из ледяной вселенной, от раскаленного ядра земли! Тут не писк любви, не шепот нежности, не ветерок тревоги. Здесь – раскоряченный ужас, от которого исходит нездоровая энергия таланта.
Перед Девятовым был Фридман. Реалист и учитель живописи в «Мухинке». Сирены поутихли. Они исчезли, как цыганки-воровки при виде милиционера. Душа вошла в жесткие рамки. Жизнь - тяжелая работа. А тут и Девятов. Вот и Ильич. Человек хмурым утром, размышляя, идет на работу. И вечности не боится, и думает о ней.
