Школа – конечно же, аппарат подчинения и даже насилия. Ты подчиняешься людским правилам, становишься рабом знания. Мне нравилась бездонность русского языка. Его сложность не только воспитывала, но и подчиняла, неволила, лишала свободы. Букварь был первой книгой, открывавшей богатство мира книги, газеты, журнала, просто уличной вывески.
Был горд, когда впервые прочитал слова «парикмахерская», «бакалея», «галантерея», «хлеб». Место выглядит иначе, когда имеет обозначение – «парикмахерская».
Мир удваивается, устраивается, когда ты учишься не только идти от явления к слову, но когда тут же начинается обратное движение – от слова к явлению, к явлениям, а потом и ко всему бесконечному миру.
Слово - крепкая привязка человека в пространстве мира – внешнего и внутреннего. Это, конечно, неволя, но неволя столь обширная, что некоторые купаются всю жизнь в пространстве языка. Увлеченность внутренним пространством несвободы языка. Мне бы и не нужно ничего больше, но в те же школьные годы узнал, что существуют и другие языки. Они тоже источник ограничений и несвободы. Они сталкиваются с пространством русского слова. Пересекаются с ним, а иногда сливаются. Но все равно – они несут несвободу, груз их противоречий между собой утомляет, а к концу жизни просто невыносим. Кажется, что от богатства разных языков, если что и осталось, так только неволя бедной человеческой души.
Мне удалось узнать еще два языка – язык музыки и язык математики.
Учебник математики был серый, удлиненный. Вначале палочки, что мы карябали в тетрадках по русскому и арифметике, были схожими. Тетради были разными – одни просто в полосочку, а другие – в квадратик. С этой разницы в полях, на которые наносятся знаки, началось противостояние языков. Тетрадь по арифметике стала казаться менее свободной, чем тетрадь по письму. Решетка – она и есть решетка. Через линеечки в тетрадях по письму еще можно было улизнуть. Тетрадь в клеточку, цифры попали на ту половину моего мира, где обитали точность (а отсюда бабулины иголки и швейная машина) и клоун Леонид Енгибаров с его черно-белым пространством и четкими линиями. Тетрадь по письму была на половине времени с полночными курантами.
Когда проглянуло солнце воли, черно-белый мир Енгибарова и арифметические знаки были на стороне тусклого светила. Они были легковесны, болтались ближе к поверхности внутреннего мира, но были там, рядом с волей, а может быть, и с ней.
Цифры были наполнением мысли. Но мысль – вещь цветная, не черно-белая. Мысль легкомысленна, светла и даже продажна. Мысль вообще – штука подлая, и цифра, будучи присуща мысли, от нее же набирается легкомыслия и даже подлости. Но основная часть мира цифр там – где воля, хотя воле нет до этого никакого дела. Когда начнем понимать, что с нами сделали в школе, как расчленили для страданий внутренний, звериный мир, на нас обрушится усталость. Придет и раздражение, и злость. Но держать нас на плаву – издерганных, потрепанных и несчастных - будет лишь воля.
С тетради в клеточку начиналась классическая мехаика, механицизм в философии, химия, высшая математика, хотя высшая математика – это не четкость, а «заигрывания» с иными языками. Там уже буковки и частичное отсутствие формальной логики. Ну и дальше – лохматый клоун Эйнштейн и его команда.
Я остался верен тетради в клеточку, а значит, Рене Декарту и Исааку Ньютону. Противоречия – так противоречия. Есть система стихосложения, но в той же человеческой голове есть и паровая машина Уатта. От этой дикой смеси людские головы должны бы лопаться, как спелые дыни. Соединение невозможно. Тяжесть гнетет голову любого нормального школьника. Но есть воля. Буква же и цифра, при всей их важности, легковеснее воли.
Та же матерщина для русского человека – сильнейшее и необходимейшее средство от оков языка. Хорошо, что есть послабление средствами самого языка. Предметы и явления, обозначаемые ругательствами, - тайные и стыдные. Ну так я вам их назову – громко и внятно. Все вы знаете, о чем я говорю. Все знают, что такое хуй. Но кто-то начинает охать и ахать, стыдливо закатывать глазки, приличными словами ругаться на тебя. Проявления недовольства тоже есть средство освобождения из плена человеческой речи. И как бы кто облегчался, если бы вокруг не было тех, кто ругается матом.
Я, как человек простой и грубый, ударив себя по пальцу молотком, упав на скорости с велосипеда или наблюдая, как расшибся кто-то в страшной аварии, непременно скажу: «Еб твою мать». Скажу тихо, не давая окружающим ханжески облегчить свою душу за мой счет. Слабое средство освобождения от оков «культуры», но уж если мое – то мое. Золотом, пусть и низкой пробы, не разбрасываются.