Оживилась и Майка. Она сказала, что недавно побывала на Новодевичьем кладбище. Я же сказал, что на Смоленском кладбище мы проводили субботник, убирали могилы. Юра посоветовал оставить кладбищенскую тему. В одном из переулков, в кафешке, когда мы открывали бутылку вина, а Юра ожидал две свои кружки пива, я втиснул размышления о смерти. В музее Маяковского смотрю на маленькую комнату, в которой он застрелился. Эта печь, стол, диван с валиками. Такой же диван стоял у бабули, в Уральске. Сверху, на полочке, были расставлены мраморные слоники.
А у Островского смотрю на белую кровать, на которой лежал парализованный писатель. Островский был честный – умер трудно, медленно. Придавила его революция. Тяжелая эта штука – революция, если она настоящая, для народа, революция – жизнь. Островский революции честно отдал жизнь. Счастье, что успел написать книгу о своей скромной жертве. Не больше, но и не меньше.
Маяковский в революции не уместился. Почувствовал: единственно великое, что было в жизни – революция – уходит и от него, и из него. То, что за гранью революции, всё мало. Бабы, эта самая Лиля Брик, склизкий Ося – полный облом. Понял – и ушел. Сталин, человек, вынужденный «работать» Сталиным в пьяной, неорганизованной стране, оценил любовь Маяковского к революции. Беззаветную любовь.
Чувствуя, что революция-любовь уходит, Маяковский понял, что жизнь без революции ничто. Жизни вне революции – нет. Пустил пулю в сердце. Не в голову – в сердце. Так, сердцем, попрощался Маяковский с революцией. Его принес в жертву. Как древний ацтек.
Сталин знал, что Маяковский мог бы жить – уехать за границу, там бы писать пасквили, вовсе ничего не писать, а только позорить свою страну пьянством и развратом. Угорать, как Есенин. После «Стихов о советском паспорте» сделать этого не мог. Писал о революции правду. Правду Владимира Владимировича Маяковского. Когда же писал «Флейту-позвоночник», к великой любви и правде о революции он только готовился.
Сталин назначил (и абсолютно правильно) великим советским поэтом В.В. Маяковского. Не Есенина. Не Багрицкого. Не Светлова. А Маяковского – Сталин сам был поэт. Ему бы и самому хотелось покончить со своей тяжкой жизнью. По тем же причинам, что и Маяковский. Но не мог. Уж умер давно Джугашвили, а «Сталин» все продолжает свою тяжкую работу.
Мы выпили, Юре принесли пиво, а мы с Майкой давно налили. Было темно, за большим окном хлопьями валил мокрый снег.
После первого стакана продолжил. «Кажется мне, - сказал я, - что Сталин больше любил Маяковского, чем Островского. Он даже вьюна Булгакова больше привечал, потому что был поэт и имел в душе опасный поэтический «люфт». Свобода в нем была, дикая свобода. По этой вольнице как красиво они с «товарищем Камо» «эксы» закручивали. Это были «чистые эксы». Деньги-то брали, и немалые, а не себе. Тут же на революцию отдавали. Высшая степень презрения к материальной стороне вопроса. Высшая степень наплевательства на закон, на порядок, на всю царскую империю. На жандармов и их жизни (сегодня бы сказали – пришили мента)».
Идеальный кодекс поведения «воров в законе». Не жениться. Не иметь дома. Не работать. Не грести под себя, на «общак» сохранять. Когда «взяли» не мешок с деньгами, а само государство, отдавать это государство было некому – вокруг убогие французы да англичане. Можно было, конечно, отдать Россию и американцам, и японцам – в общем, кто больше заплатит, но вот здесь-то и была бы чистая уголовщина, грязь и мерзость. А идеала бы не было. Ушло бы настоящее, вот это самое: мы, конечно, не ангелы, а по большому счету, сволочи мы, но последней черты не переступим и Родину не предадим.
Был в Сталине «зазор» лихой свободы. Уголовщины – не было. В Островском этого «зазора» свободы не было. В Сталине свобода была, но развернуть ее он не имел права, страну нужно было держать и от внутренних шакалов, и от внешних. Отсюда – внутренняя зажатость, напряжение.
В Островском зажатости не было. В нем не было свободы от революции. Ему нечего было от революции скрывать. Все отдал ей. Умирал. И был спокоен, а Сталин – нет. Он знал о покое Островского. Знал – есть такой человек, все отдавший революции. А он, Сталин, не может себе этого позволить. В покое свершившейся чистой жертвы Островский был выше Сталина. Сталин ценил силу Николая Островского, но любить его не мог. Вот урок смерти Островского.