Оскальзываясь, с трудом удерживая равновесие, побрел влево от монумента. Ледяная корка стала толще, идти - легче. Ближе к центру установлены массивные надгробия, под которыми покоились экипажи кораблей, воинских частей и подразделений. Параллельно к основному проходу проложены дополнительные ходы. Чем дальше от центра, тем меньше становились выставленные в ряд памятные знаки. Но общий порядок соблюдался неукоснительно: ровные земляные валы высотой метра в полтора, укутанные тяжелым снегом. Большие, одинаковые надгробия. А дальше - поменьше, но тоже одинаковые. С высоты вся кладбищенская конструкция напоминает шкуру фантастического чудовища: беспокойное пламя Вечного огня, как неутомимое сердце. Плечи и голова - монумент матери с постаментом. Белые толстые мышцы земляных валов - крупные к хребту центральной аллеи, мелкие к периферии - черные плиты надгробий. Все покрыто грубой щетиной черных деревьев. Даже вороны не каркают. Чем дальше уходишь от кладбищенской «хребтины», тем тише музыка. Выхожу к дорожке, которая окаймляет скорбное поле. Невысокая стена, но уже без железных решеток. Состоит из бесконечного ряда неглубоких гротов. В них - поминальные доски о погибших рабочих ленинградских заводов, служащих учреждений. В память о сотрудниках Эрмитажа, сложивших головы на подступах к городу, скончавшихся от голода и холода. Кажется, что эта доска уместнее всего на бескрайнем пространстве скорби.
Самыми светлыми произведениями великие художники скорбят о слабом человеке. Мысль эта, как черная яма. Долго иду вдоль мемориальных плит с упоминаниями узбеков, таджиков, грузин, азербайджанцев, белорусов, украинцев, казахов, прибалтов и поляков, погибших при защите города Ленина. Душа успокаивается. Представления о правильности коллективного подвига, о святости бескорыстной смерти законны. Вот мемориальная доска о чувашах, погибших, но не пропустивших немцев в священный город. Единственный народ, который разместил на памятной доске стихи Михаила Сеспеля на чувашском языке.
Окружная дорожка вывела к полю за монументом матери. Имелся круглый пруд, покрытый темным льдом. Посередине островок. На нем легкомысленная беседка, совсем здесь неуместная. Мощные лучи прожекторов, выхватив из темноты очертания памятника матери, скрещивались высоко в глухом, непроницаемом небе.
Долго пробирался по задворкам. Вышел к неаккуратному хаосу берез и осин. Старое деревенское кладбище, которое не уничтожили. Между деревьев - бедные крестики, жалкие оградки. На белой шкуре мемориала, ощетинившейся гранитными надгробиями, ветхое кладбище, как неаккуратное пятно. Будто лохматое родимое пятно на бледной коже. За старым кладбищем вновь ровные ряды одетых в гранит захоронений. Дорожки занесены снегом, хотя и проходят мимо обширного хозяйственного здания и высокого забора. Тележки. Трактора. В ботинки набился снег. След ровный, как строчка черной нитки на белой штанине. В некоторых местах снег разгребали даже сегодня - кучи песка, лопаты, ручные тележки брошены на месте работ. Зачем-то двигают гранитные надгробия. Очевидно, со временем они проседают, ровность ряда нарушается. Несмотря на строгости, у некоторых монументов имеются самодеятельные уточнения. Написано: летчик Яковлев. На тонкой стальной спице, что воткнута в землю, - рамочка. За стеклышком - фотография молодого красавца в летной фуражке. Вот на спице эмалевый овал. На нем предвоенная фотография круглолицей девушки. Очевидно, была хохотушкой тогда, восемьдесят лет назад.
Открылся большой, почти квадратный пруд. Иду берегом. Набираю на мобильнике номер М.Г. Он сейчас умирает в Нижнем, в спецполиклинике. Рак. Несчастный несказанно рад. Слабым голосом благодарит. Спрашивает, откуда звоню в преддверии праздника. Отвечаю: «С кладбища. Из Питера». И мгновение спустя догадываюсь о чудовищной бестактности.