В сыром сумраке поток машин. Высоченная елка на площади шевелит ветвями под ветром, и вместе с ними колышутся разноцветные фонарики. Синие, красные лампочки лишь усугубляют сумрак - как факелы в подземном царстве мертвых. Пушкин - легкомысленнее Байрона, но столь же глубоко противоречив (Лурье: «Пушкин всегда ощущал себя Дантесом»). Противоречия у обоих были сутью духа и мысли. Неопределенность свела их в могилу. Александр Сергеевич пишет: «Мой ум упорствует, надежду презирает… Ничтожество меня за гробом ожидает». Выходит, нет загробной жизни. Но вот вам он же: «душа в заветной лире» переживет его прах и «тленья убежит». Тогда, наоборот, бессмертие есть, но для этого нужны вспомогательные средства. Например, лира. Музыкальный струнный инструмент. И тут Шопенгауэр: не будь смерти, не было бы и философии. Смертный выбор у каждого свой.
Двигаемся по отсыревшим улицам. Глядя на тусклые огни многоэтажек, все больше убеждаюсь: человек должен иметь мужество не кривляться душой, не ломаться в мыслях, а знать, что жизни после смерти нет. Потустороннее отсутствует. Есть непознанное. Область неизведанного всегда будет бесконечно объемнее тех знаний, что обрел человек. Из человеческой малости и ужас смерти, и трепыхание перед надуманным Господом. Философы разыгрывают партию четырьмя фишками: мысль, чувство, вера, прекращение физического существования.
Проспект становится все шире. Дома отходят от него все дальше, становятся выше. Запах теткиных беляшей окончательно выветрился. Кладбище ленинградцев оказалось совсем не близко. Наконец, за окном, в стылом свете фонарей, потянулась невысокая ограда - фигурно уложенный кирпич, черное железо ограды. Открылись ворота. Чуть проехав мимо них, шофер резко остановил маршрутку, сказал с акцентом: «Тебе нужно кладбище. Вот. Выходи».
На тротуаре, в лужах, блеск нечаянно показавшейся луны. Ветер стих. Тепло. Машин мало, а те, что пробегают, напоминают монашек, что под чужими взорами семенят, опустив головы. Грязненькие машинки к тому же еще и шелестят. Ворота напоминают древнеегипетскую арку. Все советское, кондовое, тяготеет, несомненно, к Египту Междуречью. Все греческое на нашем холоде смотрится естественно три месяца в году: май, июнь, июль. Но в метели, морозными дымными рассветами больше подходит безмолвие Мавзолея, да вот эти тяжеловесные тумбы, ведущие к месту успокоения сотен тысяч людей.
За воротами - песочно-желтыми - сонное царство древних языческих культов смерти. Широка центральная аллея, обрамленная гранитом. Чисто убран снег, и шагаешь уже не по асфальту, а по гранитным плитам. Чувствую себя аккадцем Гильгамешем, только что одолевшим полубога-получеловека Хумбабу. На ровном камне, в одиночестве, чувствую себя мрачным божеством. Тонкая ледяная пленка покрывает гранит. Поскальзываюсь. Слетает кепка. Припадаю на колено и, набычившись, смотрю вперед. Там играет и колеблется красный лоскут Вечного огня.