Вылезаю на станции метро «Финляндский вокзал». Автобусы до Пискаревского кладбища идут от Финляндского вокзала. Мне нужна маршрутка 178К. За памятником Ленину, на газонах, большие сугробы. Маршрутки стоят в ряд. Перепрыгнул через сугроб, зачерпнул в ботинки мокрого снега, выбрался к людям на остановку. Спрашиваю, где сто семьдесят восьмая, на Пискаревку. Старухи долго шепелявят, стараясь ответить. Вслушиваюсь в старческий шелест. В голых ветвях гудит ветер, темнеет. Ничего не понимаю. Пять минут, десять. Различаю итоговую фразу: «Нет, мужчина. Не помним. Знали раньше, да забыли». Парень с рюкзаком, в голубых кроссовках «Reebok» и красных спортивных штанах, лениво выдавливает, что мой автобус - на противоположной стороне площади. Девица, что прислонилась к пацану, беспрерывно жует, при этом затягиваясь сигаретой, подтверждает: «Сто восемьдесят седьмой-К - справа от вокзала».
Вновь увязаю в сугробе, выхожу на дорожку. У лавочки - группа парней, наглухо затянутых в черную кожу. Переспрашиваю у них про автобус. Ребята не знают, но замечают мужика, нетвердо идущего от памятника вождю мирового пролетариата к вокзалу. Один орет: «Хачик! Поддатый!» Гиканье, улюлюканье. Ватага срывается с места, несется к нетрезвому. С лету, с широким замахом, огромными ботинками начинают пинать несчастного. Удары сверху, снизу, но недолго. Срывают шапку, хрюкая и визжа, закидывают ее в сугроб и, высоко подбрасывая ноги, удаляются на набережную. Избитый воет, харкается и, прихрамывая, направляется в мою сторону. Из разбитой губы течет кровь. Лицо смуглое. Молодой азиат - то ли узбек, то ли таджик. И, действительно, сильно выпивший. Хрипло, с акцентом: «Не больно. Со вчерашнего дня пью. Закурить есть?» Я: «Не курю. Мусульманам спиртное запрещено, а ты - пьян». Таджик-узбек смотрит на меня тяжелым взглядом. Медленно цедит сквозь разбитый рот: «Я свинины не ем». Пошатываясь, бредет к зданию вокзала.
Снова лезу через мокрый сугроб. Паскаль: человек - «мыслящий тростник». В последний день года - ветер, сырость, глупость, избитые азиаты, дикие русские. Чувствую мокрыми ногами, что превращаюсь в этот самый тростник. В длинном ряду маршруток нахожу сто семьдесят восьмую. Внутри - нет пассажиров. Водитель - щуплый и, опять же, азиат. Кондуктор - грузная старуха, в платках, в фуфайке. Женщина распутала огромные шали. Седые волосы упали на лоб. Она поедает теплый беляш, шевелит распухшими ногами в треснутых синтетических чувяках. Откусит кусок пахучего беляша - что-то скажет с набитым ртом на резком, каркающем наречии. Водитель каркает в ответ.
Переходят на русский. Старуха: «Брат твой звонил. Дурак дураком. На Новый год приглашал. Он что думает? Денег не дам». Водитель: «Не сердись, мать, на брата. Я твой сын. Он - не твой, но по отцу он мне брат». Старуха, пахнув кислым и мясным, небрежно берет у меня тридцать рублей, сует билетик, выходит на улицу. Трогаемся. Тащимся по Кондратьевскому проспекту. Тянется бурая кирпичная стена «Крестов». Вот на этом повороте, в восемьдесят третьем, шел с К. ко мне домой. Валил густой снег хлопьями. Всё глохло. Даже трамваи проезжали бесшумно. У меня в комнате повесили эстамп - художник Толстой, синичка с карандашом. Я говорил о любви. К., выпив вина, задумчиво молчала.
