В детстве болел. Простуда вгоняла в пот. Бабуля (а потом и мать) ежедневно меняла простыни. Были они чистые, свежие, прохладные. Горячечному телу становилось легче. Когда хворь отпускала, и, освобожденная от боли, сладко гудела голова, свежесть белья казалась особенной. Праздник тела. Натуральный.
Читаю много часов. Прочел, как наши войска освобождали Киев. Теперь читаю о кознях американцев в Афгане. Они, сволочи заморские, способствуют посевам опийного мака на огромных площадях. Разрешение на выращивание отравы крестьяне получили и в 2013 году засеяли «цветами зла» двести тысяч гектаров. Универсальное оружие войны. Противник дохнет, пребывая в кайфе.
В поездах, как только сели, вытаскивают принесенное из дома и едят. Женька-тонконожка выхватила из сумки целлофановый судок: картофельное пюре, котлетка, хлебушко, помидорка. Запах жареного фарша плотно законопатил наш закуток, стремительно разнесся по вагону. Там, у дальних полок, запах котлет вступил в противоборство с духом вареной курицы и копченой колбасы. Меня - не трогает. Сам только что распространял подобные запахи. Допиваю второй стаканчик чая. Вот девушка-пчелка забеспокоилась. Достала апельсины и нечто хрустящее в блестящей упаковке. Теперь еще и запах апельсина. За перегородкой кто-то звонко лузгает семечки, и чуткие мои ноздри ловят аромат неочищенного постного масла. У отроковицы, поедающей котлету, заиграл сотовый. Будто бьют железкой о железку, и противный голос спрашивает: «Алло! Не спишь?» Звонит меховая бабушка. Она все еще стоит на перроне, смотрит вслед ушедшему поезду: «Да ем я, бабуля, сразу села и стала кушать», - говорит в трубку жующая пассажирка. Через минуту вновь лязг железа. Снова бабка: «Поешь и расстилай постель». Снова истошный звонок. Бабка словно видит сквозь тьму: «Боже мой! Ты что на себя надела? Холодно. Простудишься, а ты в тоненьком». Кривоножка: «Не в тоненьком. Отстань. Иди же домой. Едем уже».
У старого папы закапризничала дочка. Сначала редкие звуки недовольства. Все громче, все активнее. Появляется мамаша девчушки. Напрасно я лелеял надежду, что сейчас святое семейство покинет наш отсек. Мосластая тетка. Мужик и младенец. Их жена и мать. Кривоножка в тонких гамашах. Парень-ботаник. Толстенькая с апельсиновыми корками. Я сам. И лица у нас разные. Мне становится понятным творчество композиторов Губайдуллиной и Денисова. Глухое раздражение исчезает. Новый год отдаляется глубоко в Космос. Появляется в тесном пространстве мозгов бесконечная вереница больных, старых, убогих, что посещают меня по понедельникам, в дни приема. Закрываю глаза, так и не дочитав, куда девается урожай афганского мака. Жилистая тетка, очнувшись, кутаясь в пуховый платок, мечтательно рассуждает о сладких днях «брежневского застоя»: «Мы, рабочие люди, дураки. Я - на текстильном. Работа - всегда. Везде руки нужны. И сейчас нужны, да платят мало. Хозяева в карман кладут. Раньше государство у нас забирало. Но оно - не человек. Это человек слаб, жадность его душит. И соседа - тоже. Соревнуются - кто кого удачливее и кто кого обманет. А то, что при Брежневе есть было нечего, - вранье. Холодильники полные стояли, хотя красивых оберток и не было. У нас свое, заводское, хозяйство. Мяса - вдоволь. Молока - залейся. Овощи осенью - за копейки. Теперь мы рабы у жадных и нечестных». Старый мужик вздыхает: «Вот у меня дочь. Как растить? Чему учить?»
