Валяться на берегу. Могу позволить делать то, что другие делают все триста шестьдесят пять дней. Позавтракав, спускаемся утренним парком на самый лучший пляж - там галька мелкая, веселый цвет ее весел, насколько может быть праздничным серое. Серое - деловое, строгое. В Алупке встречаются странные преображения: хоть и серое, а праздник. Гоню от себя анализ ощущений. Мне тяжело, душно от постоянной внутренней работы. Отсюда лезут ядовитые побеги пустых размышлений о нравственности науки. Рождаются поэмы типа «Фауста» Гете и кинокартины «Девять дней одного года» или «Монолог».
Наука не может быть моральна. Она принципиально аморальна. Разве космическое пространство - доброе? А бесконечность? Она злая или как? Чего же мы, пыльными мотыльками, несемся на мертвые огни? Чем старше, тем больше уважаю Ветхий завет и презираю Новый. Утренний Воронцовский сад. Солнце не печет, круглобокое. Кипарисы прохладны. Трава изумрудна. Работают фонтанчики, разбрызгивающие водяную пыль. Стволы пиний светятся изнутри золотом.
И - лавр. Рву плотные листья, растираю в ладонях. В руках - прохлада, подобная свежести, изливающейся из не проснувшихся зарослей. Мы зрители в театре природы. Кто грамотен (и зачем ему это?), тот зритель ответственный. В парке поутру все можно сбросить. Один день в году.
Сижу под пышным кустом, украшенным розовыми цветами. Рваная сумка со сдутыми матрасами и ластами валяется на дорожке. И. рвет цветы, ополаскивает руки в разбрызгивателе. В этом году нет рыбаков. Пацаны не закидывают в море садки, не тянут наверх крупных крабов. Пропали деды в застиранных тельняшках. Не ходят на веслах лодочки.
Выходим на пляж, что нынче свободен, а раньше был закрыт. Народу прибыло, но есть свободные лежаки, много простора и вода легкая, неконкретная, прозрачная. Люди лежат на камнях. Им никуда не хочется. Они глазеют на воду, слушают плеск воды. Бетонный волнорез широк, сух, бел. Толстым мазком ложится в голубизну. Голубизна растворяется в белой бледности неба. Все размыто. Размытость линий - основа бездумного отдыха. Как он хорош! Врут те, кто верещит: не могу впустую валяться на юге. Девяносто девять процентов людей с севера могут валяться долго-долго.
И. взбирается на синий матрас, с трудом преодолевает ленивые волны, отгребая от берега дальше, дальше. У круглого красного буйка накидывает на руку веревку, что предусмотрительно накинута кем-то на стальной трос, что держит буек. Она почти невидима. Яркое мельтешение солнечных бликов захватывает ее, дробит. Европу похитил не Зевс, превратившийся в буйвола. Ее похитил Зевс, превратившийся в сияние. В ластах и в маске я спускаюсь вниз по тросику от буйка. Глубина велика. Упорно лезу вниз, перебирая в руках стальную привязь. Открылось дно - неожиданно, близко - и было оно из белого песка. Вот и жена растворилась. Образы сгинули. Ничто ни о чем не говорит. Только я, созерцающий перетекающие друг в друга краски неба, моря, солнечных бликов. Без принуждения со стороны инстинктов, морали, мысли. Все смотрят на изображения и этим не свободны. Но море дает мечту о свободе, и, глядя на него, я смотрю на пейзаж, и я - в том, что вижу. Я - то, что вижу. Ерунда, казалось бы. Но этот визуальный фокус освобождает тебя от тяжкой заботы обо всем думать. Все легко. Все вибрирует. Мы живем средь обломков, и ничто не складывается в те образы, что были бы необходимы нам. О, эти жалкие потуги замазать щели, что неизбежны в хаосе жизни! Человек, валяющийся на солнышке у моря, забывает о сухом треске трущихся друг о друга переломанных жизней. Хотя мы знаем, это не в порядке вещей. Хаос будет усиливаться и дальше.
В воде медленно проплывают стаи маленьких рыбешек. Отплываю немного. Тень, падающая на воду, смещается, и сотни мальков, все как один, дружно меняют направление своего движения. Мы, люди, тоже мальки. Догадываемся о тени великого. Меняем - все! - как по команде, курс, вслед за его тенью. Но, кайф в том, что, иногда, кажется: о нас забыли, и мы можем плыть отдельно от других.
