Моне. Импрессионизм. Бунтари-ниспровергатели. Не четкий рисунок, а игра цвета, намеки, выход на эмоции. Столкновение с Академией. Итог: тихая деревушка Живерни под Парижем. Японские акварельки. Сад. Пруд. Кувшинки. Тишина. Изображение в десятках вариантах заросшего пруда, речных трав. То солнце, то дожди. И все кругленькое. Форма - тондо. Моне называют «вкрадчивым революционером». «Бунтарь эфемерного» стремился к тому, чтобы художественные фантазии обладали приязнью. Приятие текучего. Схватывание изменяющегося. Стареющий дядька спускался по тропинке к реке. Он шел к ней. Но! И река шла к нему. И небо. И трава. Сам свет солнца, переливаясь оттенками, скользил и в нем самом.
Клод Моне - гений. Оттого, что красками, кисточками, грубым холстом сдвигал камни души человеческой. Полегчав, они всплывали во внутреннем пространстве, изменение цвета и теней вкрадывалось в сердце. Начинался парад планет, и являлось то, что может явиться только в моменты светлой грусти. Он умел изображать то, что исчезает. Исчезает же - жизнь. «Отцвели уж давно хризантемы в саду…»
Айвазовский, рисуя буйное море, сосредотачивался не на процессе, а на отдельном событии процесса. Неспокойная вода его завораживала. Мрак, шторм ближе к классической живописи. Разность явлений вытягивает в нашем сознании линии, квадраты, треугольники. Определенность. Беспрекословность. Долбанет, так долбанет. У французов, начиная с Гейнсборо (англичанин!), с барбизонцев, все камерно, тихо. И не заметишь, как наступила новая эпоха. Кувшинки у Моне - в теплой воде. Но в воде-то растворяется небо. Попробуйте взять открытку с изображением одного из тондо французского бунтаря. Перед вами возникает видение фантастического мира. Жизни как таковой. Только без воплощения в конкретике. Репродукции Моне я всегда прикалываю кнопками вверх ногами. Его видения дают отдых мозгу.
Проснувшись, понял: сплошной Айвазовский. Никаких переливов теней. Хлещет дождь. В комнате темно. Ни ветерка. Окно распахнуто, и виноградные листья толстые, черные, словно выкованы из железа.
И. сидит на веранде с бесконечным Мариенгофом. Курит. Говорит: «Хафиза достала билеты от Москвы до Чебоксар. Иду сдавать старые. Возьму новые». Уходит, раскинув плотный красный зонт. Смотрю канал «Карусель»: «Смешарики». Малыши любят. Дай, думаю, посмотрю, что это такое.
Дождь стихает. Тяжелые, как пули, капли падают в зеркала луж. Исчезают. Закрываю дверь. Надуваю матрас. Книга - в котомке. Сквозь мокрый парк, в тяжелой духоте, спускаюсь на пляж. Безветренно. Скалы торжественны, как священники в черном. Самодовольно блестят. А море – взбесилось! Волны бьют в бетонный парапет. Взлетают языки пены. Шум громкий, смятый, кипящий. Так шипит целлофан, когда его жжешь. Раскаленные капли с шипением врезаются в листок бумаги, и он загорается. Усильте это шипение тысячекратно. Представьте, что несметное количество капель обрушивается на толстый пергамент бетона, но ничего не загорается.
Подхожу к ограде, отделяющей городской пляж от пляжа санатория Министерства обороны. Белая краска железных кольев изъедена темно-рыжей ржавчиной. Море бесстыже сдергивает попону воды. Обнажаются серо-зеленые камни. В море всегда спускаюсь здесь. Лезть в воду сейчас - опасно, может обломать о валуны. Страшно. Берег стремительно накрывает ливень. Струи - толстые, прямые, беспрерывные - варварски прокалывают неспокойные мышцы волн. Крупные воронки. Вода корежится, собирается в слои, рушится в провалы из-за дикой боли, которую доставляют стеклянные штыри, пронзающие ее с небес.