Крым. 2014. 88
Залы в галерее не очень большие, но с высокими потолками. Рояль - старый, потрескавшийся. В мелких трещинках картины, особенно они заметны на полотнах с изображением спокойного моря в лунные ночи: темные корабли, сумрачная вода, а трещинки мелкие и белые. Изображения представляются огромными сухими листьями невиданных растений - почти черные, но в прожилках. Впечатляют изображения морских боев ночью, темень, бешеная луна, а соперником для нее - алые пороховые вспышки. Есть полотна на религиозные сюжеты. Неудачны у Айвазовского портреты - многочисленная родня: племянники, племянницы, тетки, дядьки. Все личное и христианское выполнено мастером с натугой, через силу. Иван Константинович писал по памяти, а потому корабли изображались им нечетко, с ошибками. В России были маринисты (профессиональный моряк Боголюбов). Считалось высшим проявлением достоинства четко отображать каждую мачту и снасть. Гейнсборо, Веласкес, Рембрандт не причисляли себя к каким-либо течениям. В двадцатом веке Бэкон. Этот живописатель несчастий ненавидел абстракционизм, но не сковывал себя канонами фигуративной живописи. Если краски дают возможность проистекать наглядно процессам, которые в жизни трудно заметить, то он будет использовать краски. Хорошенькие женские головки - недурно. Однако чаще всего мастера, перешагивающие через столетия, изображают смерть или ее преддверие. Материя переменчива, текуча. Явления природы, лица - лишь видимость. Сумей пробраться за грань видимого. Ощущаемое данное на холсте, а не само видимое - вот тебе и Вермеер. Реальность, проистекая в неизвестность, ведет себя черт те знает как.
Не ищите сущность мира - ее нет. Рисовал Караваджо христианских мужиков, но сам-то отнюдь христианином не был. Отдавал дежурную дань общепринятым, навязшим в зубах, сюжетам. «Мальчик с лютней» в Эрмитаже. Мне всегда казалось, что это девушка. И она живая - так реалистично выполнен портрет.
В последнем зале, где выставлены настоящая палитра и кисточки художника, мне кажется, что догадываюсь об оборотной стороне вещей. Художник копирует, если все детали изображаемого на месте. И художник сливается с изображаемым, если многие куски реальности отвалились, исчезли, как оно и есть в жизни. Страстное желание собрать рассыпанное, но все только больше разваливается. Великая картина - фиксация несчастья, протокол муки. Ужас проступает через портреты, пейзажи, натюрморты. Конца у беды не предвидится. У Айвазовского в лучших произведениях - шквал, шторм, несчастные на обломке мачты. Из глубин яростной стихии встают скалы, и обреченные летят на погибель. В лепешку, но до этого еще чуть-чуть. Живописец злится на кого-то, за что-то. Видит беду внутренним взором и бесподобно воспроизводит ее на холсте. Все мы слишком ушиблены бурей, чтобы быть независимыми от судьбы.
Вижу гигантскую волну, летящую с холста прямо на меня, и проваливаюсь на свою же изнанку. Иного выхода нет, и саморазрушение - лучший выход (просто кто-то еще не понял этого). Художник умер в девятисотом. Грань веков. Удар настиг его за работой. Вот она - одна из лучших работ: темные провалы меж волнами, белые гребни, кипение взбаламученной влаги, пойманной в сетку тонких паутинок, что остаются, когда волна лопнула, как пузырь, сломана, как толстый ствол.
Под стеклом, на бархатной подушке, посмертная маска. Собирать обломки волн с фотографической точностью нельзя. Это воплощение беды, зверской силы, беспощадности. Смягчить жуть может лишь добрая человеческая фантазия.
На набережной, за железной дорогой, бессчетные платья, парики, шляпы. Троны и диванчики в стиле рококо. Надень камзол со старинной шляпой и фотографируйся на память. Если бы меня, в парике, воспроизводил Иван Константинович по памяти, то вышло бы: девятый вал зверства.
Памятник феодосийскому десанту. Длинный сквер вдоль моря. Вечный огонь в память погибшим в Великой Отечественной войне. Слева - забор и помещения порта. Бюст Довженко. Знаменитый источник, который Айвазовский подарил городу: белая четырехугольная башня и странная, в мягких обводах, крыша. Чугунная женщина на фоне белой колоннады.
Ускоряю ход, почти бегу. Еще чуть-чуть, и автобус мой на Ялту уйдет. Древнеармянская церковь святого Сергия. Маленькая, удивительно уютная. Утопает в акациях с розовыми кисточками. Грузный саркофаг из белого мрамора, высеченный итальянцем Биоджолли. Под плитой - прах великого армянина.
Не ищите сущность мира - ее нет. Рисовал Караваджо христианских мужиков, но сам-то отнюдь христианином не был. Отдавал дежурную дань общепринятым, навязшим в зубах, сюжетам. «Мальчик с лютней» в Эрмитаже. Мне всегда казалось, что это девушка. И она живая - так реалистично выполнен портрет.
В последнем зале, где выставлены настоящая палитра и кисточки художника, мне кажется, что догадываюсь об оборотной стороне вещей. Художник копирует, если все детали изображаемого на месте. И художник сливается с изображаемым, если многие куски реальности отвалились, исчезли, как оно и есть в жизни. Страстное желание собрать рассыпанное, но все только больше разваливается. Великая картина - фиксация несчастья, протокол муки. Ужас проступает через портреты, пейзажи, натюрморты. Конца у беды не предвидится. У Айвазовского в лучших произведениях - шквал, шторм, несчастные на обломке мачты. Из глубин яростной стихии встают скалы, и обреченные летят на погибель. В лепешку, но до этого еще чуть-чуть. Живописец злится на кого-то, за что-то. Видит беду внутренним взором и бесподобно воспроизводит ее на холсте. Все мы слишком ушиблены бурей, чтобы быть независимыми от судьбы.
Вижу гигантскую волну, летящую с холста прямо на меня, и проваливаюсь на свою же изнанку. Иного выхода нет, и саморазрушение - лучший выход (просто кто-то еще не понял этого). Художник умер в девятисотом. Грань веков. Удар настиг его за работой. Вот она - одна из лучших работ: темные провалы меж волнами, белые гребни, кипение взбаламученной влаги, пойманной в сетку тонких паутинок, что остаются, когда волна лопнула, как пузырь, сломана, как толстый ствол.
Под стеклом, на бархатной подушке, посмертная маска. Собирать обломки волн с фотографической точностью нельзя. Это воплощение беды, зверской силы, беспощадности. Смягчить жуть может лишь добрая человеческая фантазия.
На набережной, за железной дорогой, бессчетные платья, парики, шляпы. Троны и диванчики в стиле рококо. Надень камзол со старинной шляпой и фотографируйся на память. Если бы меня, в парике, воспроизводил Иван Константинович по памяти, то вышло бы: девятый вал зверства.
Памятник феодосийскому десанту. Длинный сквер вдоль моря. Вечный огонь в память погибшим в Великой Отечественной войне. Слева - забор и помещения порта. Бюст Довженко. Знаменитый источник, который Айвазовский подарил городу: белая четырехугольная башня и странная, в мягких обводах, крыша. Чугунная женщина на фоне белой колоннады.
Ускоряю ход, почти бегу. Еще чуть-чуть, и автобус мой на Ялту уйдет. Древнеармянская церковь святого Сергия. Маленькая, удивительно уютная. Утопает в акациях с розовыми кисточками. Грузный саркофаг из белого мрамора, высеченный итальянцем Биоджолли. Под плитой - прах великого армянина.