Крым. 2014. 84
Шостакович к «Гамлету» написал «каменную» музыку. Никаких «виньеток», кудрявых завитушек. Композитор не просто выкладывал гранитные блоки. Он дробил их на куски. Беспощадное дело творил сочинитель. Рахманинов в сюите «Остров мертвых» более милосерден: музыкальное полотно не дробится, не крошится. Материал слушателям дается в щадящем варианте. Грозная тема - грозная музыка. Шостакович удобно не делает. Плохо Гамлету - плохо, тревожно будет и зрителю. Шекспир - писатель возрожденческого уровня. Честен с различными выдумками - Бог (в различных интерпретациях), Ад, Рай и т.д.
Дождь, видимо, перестал окончательно. Кораблик причалил к мокрому причалу. На набережной встретил шуструю распространительницу билетов на морскую прогулку. Спросил, набралась ли группа для посещения дома-музея. Получил ответ: «У нас две группы прошло. Готовится третья. Ждать - около часа». Под круглыми белыми фонарями вышел к просторному кафе. За столиками пусто. Справа два посетителя в мятых летних куртках. Оба - поддатые. Кофе в маленьких чашках. Пузатые бокалы тонкого стекла наполовину наполнены коньяком. Разговор громкий, непричесанный. Сел на лавочку, развесил уши: «Ветхое тряпье Ильина. Это нынче главный идеолог для Путина? Позор. Чем русские, в таком случае, отличаются от западенцев? А? Скажи! Чего хотят в Донецке? И где фашизм? В Москве - зеркальное отражение того, что в Киеве. Это Михалков-то патриот? Не смешите…» - горячился один. «Сейчас, - заявлял второй фигурант, - идеология не важна. Большевики - молодцы. Нации - самоопределяются. А партия - централизованная. И армия. И железные дороги. Ты - казах. Но, как коммунистический казах, ты интернационалист. Одна идеология на всех. Сегодня - правые, Ле Пен, с Путиным целуются. Но и немецкая левачка Вагенкнехт от Путина без ума. Прикинь, в России - авторитаризм, большой хозяин, а европейские радикалы - в восторге. Яшку помнишь, из Нью-Йорка? Звонит, рассказывает про ихнего местного полицая. Дружат. Приходит в гости, а мусор натянул майку с портретом Путина. Говорит, что им бы такого президента, а то негр этот уже задолбал. Неужели опять всех обманет?» Мужики чокнулись, отпили коньячку.
Снял целлофановую накидку, расстелил на лавочке - пусть сохнет. Подсыхали шаровары, схватывались внизу черной коркой. Вспоминался Мунк с легендарным «Криком». Тоже море и скалистые фьорды. Холодно, но рванул Кракатау. По всему земному шару, из-за вулканической пыли небо под солнцем было красным. У Мунка небеса текут, тяжело кружатся алой каруселью. Вот-вот, и оно, как лава, стечет за пределы картины. Некуда прятаться. Никто не придет на помощь. Поддатые мужики правы - ничего устойчивого - ни ценностей, ни идей, ни чувств. Кто-то оседлал горячее месиво. Ненадолго. Сам растворится в небесной лаве. На картине условный персонаж орет, а рот забит землей. Эти двое думают, что коньяк облегчит им истечение безысходных мыслей. Можно дойти до горизонта. Но только до начала вопля. Или же до начала пьяных разговоров о Путине, Украине и политических предпочтениях. У норвежца - ужас, и ничто не предвещает развязки. В Коктебеле явственно - развязка человеческого близка. Уж больно сурова природа. Море притихло, горы гудят, время истекает. В «Крике» нет пейзажа - есть стена нездорово-алого сияния. В Крыму пейзажей сколько хочешь, и вместо стен - пустота. «Что есть фашизм, в котором обвиняем братьев-украинцев? У них Бандера. У нас Ильин с Деникиным. И совсем необязательно думать, что тысячи вышедших на Майдан из-за дурацкого Бандеры пойдут кого-то резать. Глубинка - иное. Бандеровщина - внешняя форма», - это один. Другой, уже совсем тяжелым языком: «У фашистов всегда мистики и прорицатели - раз». Согласились, выпили. Другой: «Не любят науку. А наш-то обыватель не лучше, и все злые, кому-то собираются мстить - это два». И снова пригубили: «К мистике хорошо подходит связь с вождем и наличие самого пророка», - и на этом сошлись оба, хлопнули в ладоши». «Три». «Гитлер - мистический Зигфрид. Муссолини - древний Рим, Франко - конкистадоры. У нас Михалков, расчетливый монархист. Страсть по империи». «Четыре». «Пять, - это, уже всё допив, - голос крови. Мотор истории - кровь как цемент. И это пять. Чем отличаемся от укров? - оба, дружно. - Ничем, будет и в Москве то же самое, а пока странная войнушка на Украине всем богатеньким выгодна. Будут тянуть ее до последнего. Еще и всю Европу перессорим. Шекспир - настала пора выпускать псов войны», - обнялись. Поцеловались. Хором, к бармену: «Милейший! Еще по сто».
Дождь, видимо, перестал окончательно. Кораблик причалил к мокрому причалу. На набережной встретил шуструю распространительницу билетов на морскую прогулку. Спросил, набралась ли группа для посещения дома-музея. Получил ответ: «У нас две группы прошло. Готовится третья. Ждать - около часа». Под круглыми белыми фонарями вышел к просторному кафе. За столиками пусто. Справа два посетителя в мятых летних куртках. Оба - поддатые. Кофе в маленьких чашках. Пузатые бокалы тонкого стекла наполовину наполнены коньяком. Разговор громкий, непричесанный. Сел на лавочку, развесил уши: «Ветхое тряпье Ильина. Это нынче главный идеолог для Путина? Позор. Чем русские, в таком случае, отличаются от западенцев? А? Скажи! Чего хотят в Донецке? И где фашизм? В Москве - зеркальное отражение того, что в Киеве. Это Михалков-то патриот? Не смешите…» - горячился один. «Сейчас, - заявлял второй фигурант, - идеология не важна. Большевики - молодцы. Нации - самоопределяются. А партия - централизованная. И армия. И железные дороги. Ты - казах. Но, как коммунистический казах, ты интернационалист. Одна идеология на всех. Сегодня - правые, Ле Пен, с Путиным целуются. Но и немецкая левачка Вагенкнехт от Путина без ума. Прикинь, в России - авторитаризм, большой хозяин, а европейские радикалы - в восторге. Яшку помнишь, из Нью-Йорка? Звонит, рассказывает про ихнего местного полицая. Дружат. Приходит в гости, а мусор натянул майку с портретом Путина. Говорит, что им бы такого президента, а то негр этот уже задолбал. Неужели опять всех обманет?» Мужики чокнулись, отпили коньячку.
Снял целлофановую накидку, расстелил на лавочке - пусть сохнет. Подсыхали шаровары, схватывались внизу черной коркой. Вспоминался Мунк с легендарным «Криком». Тоже море и скалистые фьорды. Холодно, но рванул Кракатау. По всему земному шару, из-за вулканической пыли небо под солнцем было красным. У Мунка небеса текут, тяжело кружатся алой каруселью. Вот-вот, и оно, как лава, стечет за пределы картины. Некуда прятаться. Никто не придет на помощь. Поддатые мужики правы - ничего устойчивого - ни ценностей, ни идей, ни чувств. Кто-то оседлал горячее месиво. Ненадолго. Сам растворится в небесной лаве. На картине условный персонаж орет, а рот забит землей. Эти двое думают, что коньяк облегчит им истечение безысходных мыслей. Можно дойти до горизонта. Но только до начала вопля. Или же до начала пьяных разговоров о Путине, Украине и политических предпочтениях. У норвежца - ужас, и ничто не предвещает развязки. В Коктебеле явственно - развязка человеческого близка. Уж больно сурова природа. Море притихло, горы гудят, время истекает. В «Крике» нет пейзажа - есть стена нездорово-алого сияния. В Крыму пейзажей сколько хочешь, и вместо стен - пустота. «Что есть фашизм, в котором обвиняем братьев-украинцев? У них Бандера. У нас Ильин с Деникиным. И совсем необязательно думать, что тысячи вышедших на Майдан из-за дурацкого Бандеры пойдут кого-то резать. Глубинка - иное. Бандеровщина - внешняя форма», - это один. Другой, уже совсем тяжелым языком: «У фашистов всегда мистики и прорицатели - раз». Согласились, выпили. Другой: «Не любят науку. А наш-то обыватель не лучше, и все злые, кому-то собираются мстить - это два». И снова пригубили: «К мистике хорошо подходит связь с вождем и наличие самого пророка», - и на этом сошлись оба, хлопнули в ладоши». «Три». «Гитлер - мистический Зигфрид. Муссолини - древний Рим, Франко - конкистадоры. У нас Михалков, расчетливый монархист. Страсть по империи». «Четыре». «Пять, - это, уже всё допив, - голос крови. Мотор истории - кровь как цемент. И это пять. Чем отличаемся от укров? - оба, дружно. - Ничем, будет и в Москве то же самое, а пока странная войнушка на Украине всем богатеньким выгодна. Будут тянуть ее до последнего. Еще и всю Европу перессорим. Шекспир - настала пора выпускать псов войны», - обнялись. Поцеловались. Хором, к бармену: «Милейший! Еще по сто».