Полетели тучи, горную гряду скрыли. Осматриваю мокрые валуны. К одному прибита латунная бирка, какую носят американские морпехи. Надпись странная: «Иванов Иван Иваныч. Москва. Черкизово. 2003 г.».
Развернулся, а уж небо очистилось от туч со стороны Коктебеля. Бледно светит солнце. Небо - бледно. В тумане не заметил, как взобрался на приличную высоту. Поселок - весь! - перед взором. Море под дождевыми струями почти белое, и солнце не блестит на поверхности воды, а растекается холодным молоком. Видны холмы, бухта, знаменитый мыс, который, в разорвавшихся тучах, не коричневый, а серо-голубой (Хамелеон же!). Снова часто бьется сердце от прелести. Чувство тревожного времени Карадага успокаивается от созерцания туманных холмов, истекает вниз по склону.
Сажусь на камень со странной биркой. Вокруг заповедная чистота - ни пластиковых бутылок, ни пронзительных упаковок от чипсов, ни частых, в таких «туристических» местах, заброшенных кострищ. Когда пробирался по дну впадины, наткнулся на камни, уложенные по кругу. Теперь-то видно: не круги, а узор в форме фирменного лейбла музыкальной фирмы «Vertigо».
Начать спуск не было сил. Ждал ухода тумана и дождя. Хотелось еще раз полюбоваться на странные вершины. Физиологическое вожделение - еще раз, грудью, черпануть низкое гудение подземного вулкана, пропустить сквозь нее смятое, изломанное, текучее время.
И горы открылись! Разошлись тучи. Перестал дождь. Вскочил. Одной ногой оперся на камень, руки закинул за голову, чтобы ничто не мешало смотреть на солнечные лучи, ломающиеся на каменных ребрах грозных утесов. Потухшему вулкану до меня - никакого дела. Его дело - готовиться к следующему извержению, и время пошло. Тикает упорно. Поселок все никак не скрывался в пелене тумана, и, спускаясь, видел сверху, что крайние его дома - роскошны. Стоят одиноко за высоченными заборами. Сады. Стены увиты виноградными лозами. При входе - кусты роз. Во дворах - бассейны. Вода в них голубая. Под навесами - звероподобные, черные и красные, импортные авто. Завидно. Сидеть в такой домушке, за старинным столом красного дерева, смотреть через окно на горные вершины и что-нибудь варакать на листе бумаги. Только у тех, кто что-то крапает, усадеб нет. Они есть у воров да у Виктора Ерофеева (правда, еще не достроенная).
Спускаюсь еще ниже. Бухта Двуякорная скрывается из глаз. Выхожу на улицу Набережную. Вновь тучи - низко, печально. Зарядил дождь. Меж заборов ларек «Русский квас». Оказываюсь на высоком обрыве. Вниз - узкая извилистая лестница. Камень и никелированные перила. Шлепаю по ступенькам под круглыми фонарями молочного цвета. Поворот - дождь усиливается. Изгиб дорожки - дождь превращается в ливень, и я оказываюсь на пустой площадке перед шикарным отелем, что стоит прямо на берегу. Весь первый этаж - открытый бар, богатый напитками. Бармен в белой рубашке и галстуке-бабочке. Лениво болтает серебряным стаканчиком с крышечкой. Коктейль для хмурого типа, одиноко сидящего на высоком круглом стульчике за барной стойкой. Чего ему не сидеть - дождик не мочит, а только выщелкивает на плитах огромные, будто стеклянные, пузыри. А все-таки грустно. Вспомнил Френсиса Бэкона, его полотно «Портрет Джорджа Дайтера». Уродливо изломанный мужчина Бэкона в Коктебельском водопаде был бы к месту. Или Эдвард Хоппер с его «Полуночниками». Пьющий мужик за стойкой - есть. Бармен (это модно сейчас) тихонько завел древний «Slade». Семьдесят четвертый год. Альбом «Old, New, Borrowed and Blue”. Под дождем взвинченный фальцет (с хрипотцой) Недди Холдера был особенно уместен.
