Все дружно пьют за Россию. Одна девушка (короткая стрижка, черненькая) глядит на меня, говорит: «Правильно нас Россия подобрала. К Севастополю американцы на авианосце подплывали. У них наши всю электронику вырубили. И стали они слепые и глухие. Болтались-болтались, да назад уплыли. Но нам не простят. Кровь будет». Тут женщины загалдели, горячо пахнуло от костра, показались растревоженные лица. «Кровь, - задумчиво буркнул лысый, подтянув холщевые штаны, - чего бояться? Море по составу близко к крови. Соленой воды - море. Эх, депутат. Как бы нашу искорку сохранить. А я до сих пор не понимаю, чего больше бояться - семнадцатого года или девяносто первого». Чую, захорошели с винца, сейчас начнется за политику. Встаю. Благодарю за хлеб-соль. И иду вдоль черного прибоя к далеким огням порта. Там медленно вращаются стрелы кранов, гудки раскатываются по небу.
Выбираюсь на набережную. Впереди – желтый дом Айвазовского. И памятник ему. Иван Константинович, склонив голову, смотрит в морскую даль. Иду по железной дороге. Выбираюсь к аккуратному зданию вокзала. Быстро возвращаюсь. Перед самым автовокзалом захожу в продовольственный магазин. Размышляю - вроде наелся хлеба с помидорами. Жадность копошится. Беру литр кефира, черствый лаваш. Выхожу не сразу: в дверях две пышные краснолицые тетушки. Вокруг крутятся малыши: две девочки, мальчики. У девчонок лица измазанные, сладкие. Чупа-чупс. Гражданочки громко обсуждают: хватит денег на массандровский портвейн или нет. Хлопают петарды. Девчонки плачут. Крик: «Стреляют! Пушки!» Тетки моментально трезвеют, лица становятся пепельно-серыми. Хватают девчоночек на руки, шепчут: «Не плачьте. Не «грады» это. Не бомбят. Это дяди салюты пускают». Плач переходит в истерический визг. Гражданочки, забыв о выпивке, скрываются в дверях.