Мучает противоречие - сто седьмой или сто пятнадцатый. Да и где же автобусы? Вовремя ли придут? Включив огоньки на козырьке, всматриваюсь в циферблат. Сто пятнадцатый должен бы уже выехать с автостанции и подходить к остановке. В голубом свете, льющемся из козырька, рука показалась бледной, синюшной. Не моя рука, а таинственного покойника. Вырубил огоньки, и волнение перешло в панический страх. Если даже успею на автобус, то ехать придется далеко, за космический мыс Меганом, к страшному и величественному Карадагу. Тепло и тьма души, словно солома, греет ядро метафизического центра, что прикидывается покоем. Но, если это яйцо душевного здоровья сдвинуть и оно разобьется, все полетит к черту. Покой мой сдвинулся с соломенной подстилочки, выкатился в глухую крымскую ночь. Вскочил с лавки. Расхаживал по разбитой асфальтовой дорожке. Спотыкался. Нащупав кроссовкой дорогу, выскочил на середину. Прислушался. Снова вернулся на лавку. Сел. И вскочил. Снова внимательно прислушался, не гудит ли мотор. Мне срочно нужно ехать. На мысе Меганом ждет космический корабль. Уже разогревают двигатели.
Послышались нечеткие шаги. Пьяный мужской голос громко сказал: «Не бойся. Живой человек. А ты испугалась. Бледная рука в воздухе. Мужик, что это у тебя светило?» Я, молча, включаю и выключаю козырек: «А… Здорово!» - это уже женский и тоже не трезвый голос. В мгновенной вспышке заметил опухшего дядьку в тельняшке, на коротких кривых ногах. На ногах - черные резиновые тапки. Женщина лет сорока. Лицо круглое. Волосы белые, не чесаные. Сама прелестница толста. На плечи накинуто странное тонкое покрывало. Цвет - лазоревый. По лазури плавают красно-зеленые рыбы, такие же толстые, как сама хозяйка. Оба, как бы с налета, падают на скамейку. Мужик нетвердой рукой достает из кармана сигареты. Мелькает тусклый малиновый огонек. Оба закуривают и молчат. Спрашивать, не задерживается ли сто пятнадцатый, у пьяных не стал. Женщина вскрикивает, сообщает кривоногому: «Хочешь, познакомлю со смотрящим? Понравишься - алупкинские пацаны тебя примут. Не понравишься - держать тебя у себя не стану. Здесь строго», - последние слова прелестница произнесла, икнув и трижды попытавшись выговорить слово «строго». Мужик взревел: «Ты! Меня за собой… Держать… Да кто ты такая, бл… Пошла на х…!» Решительно встал, качнулся, побежал вниз по дороге. Баба вскочила и, молча, засеменила за спутником, раскинув руки и раздув, как парус, обширную накидку. Догнала недовольного, нежно окутала покрывалом, пристроилась мужичку под руку.
Смерть пропитывает женское начало. Телесность сильна. Она искушает. Дурацкая сцена - а полегчало: «В часы одинокие ночи люблю я, усталый, прилечь…» У Лермонтова были ляпы. Он, видите ли, ночью спать ложится. А другие, что, спят, стоя, и прилечь не любят? Послышался резкий всплеск. Вдоль дороги, в забетонированном желобе, бесшумно течет вода. Огромная черная собака улеглась в воду, ворочается, урчит. Выбралась, шумно трясет телом, отряхивается. Мелькнули два красных огонька. Глаза. Увидел, что лохматая псина стоит напротив. Смотрит. Ее уже можно разглядеть. Стало светать. Пес, проурчав, скрылся. Вдали послышалась натужная работа мотора.