Таинственное место Херсонес. Ходишь по его старым улицам. Мирно светит солнце, шумит прибой, в небе застыли белые облачка. Идешь дальше влево, туда, где был город, а раскопок не было (и будут ли когда-нибудь?). Бурая легкая трава. То там, то тут из земли торчат каменные остатки строений. Город завершается высокой желтой стеной с разбитыми воротами. В стене – глубокие ниши.
Мне хорошо будет на развалинах Геркуланума и Помпей. Если, конечно, когда-нибудь поеду в Италию. Мертвые города не просто кладбище. Это супер-кладбище. И в этих местах мне приятно. Никаких в земле подопрелых остатков плоти. Если и есть что, то чистые косточки. Чистая смерть. Никакой грязи.
Восторг охватил меня в Балаклаве. Брат Миша, мать и я отправились в этот город на корабле. Вначале – ничего особенного. Сахарная голова Ай-Петри, торчащая из зелени лесов, постепенно исчезла из вида. Байдарские ворота, каменная река, пристрельная нахимовская скала. Еще бы назойливого дядьку-экскурсовода заткнуть – вообще было бы прекрасно. И вдруг наш кораблик ринулся прямо на скалистый берег. Еще немного – и мы разобьемся. Но в пятидесяти метрах скалы расступились. Открылся узкий вход в бухту. Теплоходик устремился в этот проем, и мы пошли по узкой глубокой протоке, чем-то напоминавшей по форме знак американского доллара.
Вокруг сновало множество лодченок, возивших туристов. Дядька-экскурсовод заявил, что в мире есть всего две таких уникальных по форме бухты – Балаклава и на острове Кипр.
До меня дошло через кончики пальцев, что я наблюдаю уникальное явление, чудо света. Одолела созирцательная жадность. Я вспыхнул, как молоденький, застыл, увиденное стало втекать мне в голову и в душу широченным потоком. Мне стало напряженно, чуть жутко и интересно одновременно, как при входе в Ново-Афонскую пещеру. Такое состояние у меня было, когда погружался в ледяное озеро Рица.
Скалы расступились, открылась узкая, зажатая между рыжих, выгоревших гор бухта. Справа, метрах в сорока от нашего теплоходика, у подножия горы, искусственная, метров в 50 шириной, набережная. На этом уступе теснились старинные, позапрошлого века, дома. Некоторые из них ремонтировались. Один двухэтажный дом, разобранный в ремонте, мне особенно понравился. Дядька-экскурсовод развязно закричал, указывая именно на этот дом: «А это перед вами – вилла Леси Украинки. Сейчас ее реставрируют, а после реставрации будет открыт музей».
Много чего я читал в своей жизни. Даже Ивана Франко. А до Леси Украинки не добрался. Кажется, Юлия Тимошенко косит своей косой под Лесю. Та тоже носила косу, делавшую ее голову похожей на сдобный калач. На всех изображениях Леся Украинка страстная. В расписной украинской рубахе, она все время возвышенно устремлена вдаль.
На фоне моего внутреннего напряженного восторга-удивления возник образ-ощущение: море, рыжие скалы, изящный особняк, Тимошенко, Леся, и обе – Юля и Леся – порывисто устремлены в солнечную даль. И Леся, и Юля сливаются в одну фигуру, а основой слияния является прическа-каравай. При этом было несколько неприятно: Леся-Юля со своим караваем на голове совсем не вязались с выгоревшими скалами и морем. И уж совсем непонятно – причем здесь вилла Леси Украинки. Вилла почему-то была ближе к Юле, а не к Лесе. Все запутывалось. Единая фигура-каравай раздваивалась – Юля вместе с виллой уплывала в одну сторону, а восторженно-мужественная Леся как бы отплывала по направлению к морю. Но расстаться эти две женщины не могли. Не пускала прическа-каравай, а самое главное, обе были похожи друг на друга и чертовски красивы.
Двойственность образа, противоречие образа с виллой и с окружающей природой, меня несколько расстроила. Эта Леся Украинка с ее недоремонтированной виллой была столь неожиданна в этом удивительном месте, что скорости в моей голове переключились очень быстро. Но главное – переключились. Началась фантастика, и чувство легкого недовольства улетучилось. Поперло что-то импрессионистское. Стало все четко, ярко, но только относительно красок. Что касается очертаний предметов, то они растворились, поплыли, смазались. Работа над формами прекратилась. Очертания были пущены на самотек, и душевная энергия вся ушла в чувства. Работа предстояла огромная, поскольку чувства пошли громоздкие, размашистыми мазками.
В Балаклаве не было мелочей, на которых дух мог зацепиться. Дух не видел деталей, вокруг которых он мог начать плести паутину конкретики, а потом и смысла.
По противоположной стороне бухты также шла узкая набережная с домами в один ряд. Разноцветные домики сливались в яркую ленту, но между ними в небо взмывали скалы. И – чувство-мазок: как так, среди таких уютных домиков – и рыже-серая уносящаяся ввысь стена. Дикость, ярость скалы – здорово. А домики, при необычности увиденного, можно и в пеструю ленту. Одним мазком.
Мама и Миша требовали фирменного магазина «Золотая балка». Неповторимое шампанское – тарахтел экскурсовод. Я верил его словам о необычности здешнего вида. Ведь мир после «Юли-Леси» стал так необычен, что я уже был сильно опьянен.
Длинная цветная лента – фирменный магазин, какие-то нарядные тетки, белые яхты на воде и памятник Куприну на набережной. Бронзовый Куприн стоит средь толпы, облокотившись о чугунную ограду. Весело! Солнце светит уже и не сверху, а бьет снизу вверх на море. Прямо брызжет. Вода светлеет, светится. Вижу яркие лучи, бьющие из воды. Кораблики, теснящиеся у набережной, слегка раскачиваются, трутся друг о друга. Это они пропускают сквозь себя лучи морского света. Лучи бьют вверх, расталкивают суда. Катерочки, с цветными флажками. По небу летят флаги двух украинских сторожевиков в конце бухты. В голове мелькают приблизительные кораблики Альбера Марке из Эрмитажа и Пушкинского музея. Люблю Марке. Люблю за то, что сам бы мог так рисовать кораблики. И еще самолетики и цветные дирижаблики таможенника Руссо. Просто не имею времени заниматься такой живописной дурью. А вот ребята время имели. За великую нежадность ко времени, положенного на ерунду, их и любили. Как мало осталось в современном мире людей, нежадных ко времени, угроханном на чушь.