Флоренский. «Философия имени» - для умных. Мне же дана только «Философия вывески». Идешь по старому городу, а улица заляпана мемориальными досками. Это ничего. Надписи на мраморных и медных пластинках пока еще рождают тени мыслей. Как правило, тупые объявления о скрытом содержании. «Гастроном» - жратва. «Дом быта» - рваные ботинки и набрякшее кипятком белье. «Канцтовары» (и это уже нечто интеллектуальное) - бумага, ручки, карандаши. «Хозтовары» богаты мелочами, как рассыпанными по полу шурупами, гвоздями и гайками. Там - электролампы, батарейки, провода, розетки, иногда галантерея. Нюхали этакое: машинное масло и мыло земляничное в одном помещении? Ну, классный же запах. Философии именно имени здесь нет, но философии ощущений хоть отбавляй. Диалектика вырастает из сочетания не сочетаемого. Мертвое и живое не сочетаемо, но ведь как-то цепляются друг за друга эти половинки. Тело наше тому пример. Есть костяк мысли. Есть фигура речи. Есть плоть чувств. Мысль есть братская могила многих желаний чувств плоти. И - наоборот.
Маяковский презирал поэтов, тратящих слова на описание частного (охи-вздохи, грусть-тоска да смерть в итоге). Мне же на капризы Владимира Владимировича начхать. Грусть и тоска - приятельницы моего стихоплетства. А общество и всяческие демонстрирования - вторичны. Владимир Владимирович политической рекламой гнобил частно-мещанский характер поэтического творчества, и вышло - душил сам себя, и это горлозанимательство угробило пролетарского певца. Нет, уж лучше буду сторониться «философии имени» и купаться в правде ощущений и простейших чувств. «Гастроном» - жратва. «Красный треугольник» - калоши и детские резиновые мячи. Тут не нужно усилий. Само приходит. И, в приятный довесок, хоть немножко чувствуешь себя человеком дышащим. Это и есть вольные поля внутреннего отдохновения. Татары - «Бехетле» - губадья с чак-чаком - Белла Ахмадулина, поэтесса. Кто-то плюнет и скажет: графоман, путает губадью с Беллой - тонкой и звонкой. Но, важно иное - мне в этих сочетаниях, как в ветвях душистой сирени, легко и покойно. При этом - нереальные связи, чертовская логика.
На Тверской - дом. Мемориальная доска: здесь жил клоун Карандаш. Неплохо быть в процессе перемалывания вывесок со смыслом.
Лето. Шелест автомобильных колес. Две недели свободного времени, и И. рядом. Теплее, теплее: вот она – вслед за досочкой Карандаша - мемориальная дощечка о том, что в этом сталинском доме проживал пропойца Шпаликов.
Мальчик Шпаликов Гена, автор воздушных сценариев и простоватых стишков, в эвакуации жил в горах. Поселок Ала-Арча. Киргизия. Разве в Крыму нет потрясающих гор? Есть. А в горах, как и в Ала-Арче - желтая трава? Желтая. Шпаликов: «Я к вам травою прорасту, попробую к вам дотянуться». Не тянется ли и ко мне трава из Уральских степей, где прошло счастливое младенчество? Не сформировал чувства и мозг монотонный, богатый шелест травы, стелящейся в степи под горячим ветром? Горы - есть. Теперь море и небо. И вот, у Геннадия: «Матросам завтра вечером к Босфору отплывать. Они спешат, их четверо, я пьяный - мне плевать». И еще: «Я от вас отставал, острова, и негаданно, и нечаянно, - не летела туда голова - надоевшая и печальная».
Мне ли не наплевать? Мне ли, усталому, не опостылела моя голова? В чем воплощается надоевшая, трудная мысль? В ощущениях, конечно. Главное - Ахмадулина с губадьей и татарской вывеской у Шпаликова была другом. Так и говорила: «Я была его товарищ, желала быть вспомогательным другом». И кляла на чем свет стоит советский кинематограф, который, якобы, и убил сценариста-алкаша. А дальше Инна Гулая да Алла Демидова. Для глубоких страданий и смертного пития также нужны условия, бытовая устроенность, кусок хлеба и стакан любимого Шпаликовым белого, крепленого портвейна №14.
Течем с И. по многолюдному тротуару. Вывески на английском меня не колышат. Оставляет равнодушным сообщение - в этом доме жил конструктор вертолетов Камов. Вертолеты, лопасти и сталь - от лукавого. Нам - свобода ассоциации (цветик - приветик). Поэзия - запись ассоциативной музыки чувств.
От Шпаликова дорога к Маяковскому. Гостиница «Пекин» (рядом работала моя мать). Лотки с мороженым, и я ем один стаканчик за другим. Если кто-то думает, что на гранитном постаменте Владимир Владимирович развернулся, ловя грудью свежий ветер новой жизни, то это ошибка. Сам писал: «Продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам… Ялта, Евпатория». Так вот - не новая жизнь, а просто поэт в пути (и, где-то, на берегу моря, под Ялтой). Также развеваются одежды на Пушкине с картины Репина - Айвазовского «Прощание Пушкина с Черным морем». Кстати, следующий пункт ассоциативных прогулок - сам Александр Сергеевич