Неприятно: в зале, уже перед концом заседания, запахло нечистотами. Л. сказал: уже устраняем. Видимо, набрызгали дезодоранта, и атмосфера получилась еще более несладкая. А тут - обед!
Кормили напоследок. Прихватил бутылку воды, сумку забил агитационными материалами. Прощался с гостиницей: начистил ботинки на разбитом сапожном аппарате, обошел вокруг столбового де Голля, прошелся мимо стоянки автомобилей-кубышек. Дома на колесах - белые, праздничные: «Мерседес», «Фиат», «Рено». Плати денежку, езжай в лес.
В душном метро (потеплело, а я в кальсонах) с ВДНХ нужно доехать до Тургеневской, оттуда до Красных ворот. Конечный пункт - «Кропоткинская». Там - по Ордынке до пятнадцатого дома. Мультимедиа-музей зрелой женщины по фамилии Свиблова. Подобного рода дамочки в ночь на Ивана Купала, на Лысой горе, верховодят. Музей, видать, соответствующий, лысогорский. Тянет именно туда. У Оруэлла было просто: власть - народ. Народ думает одно, а говорит другое. С подозрением отношусь к свибловским компаниям (кстати, на какие средства существуют эти базы пятой колонны?). Но тянуло в эти сообщества: музейчики и приговские инсталляции. Не нравится, но смотреть буду. Эффективнейшее оружие. Мужикам оружие нравится. А если блестящий клинок лениво, с руки на руку, перекидывает тощая фурия типа С. - зрелище обворожительное. Выходит не по Оруэллу - думаю то, что власти не нравится. Не молчу, а заявляю об этом, но в глубине души сидит черт. Он силен, как сама власть. Не рисуется. Коль прикажут - думать не буду. Пойду громить авангардные музеи, перед уничтожением любуясь экспонатами. Уничтожу даже самые любимые.
Три элемента. Первый - скрытая, но реальная власть. Циничная, лживая. В силу этого - мощная. Убогие коллективы – тоже элемент. Да еще какой! Нынче велик своей слабостью. Третий элемент - двойственный: образ мыслей (постоянный страх) и дух великой истории (миллионы людей, но только в памяти). Ценности Запада? Признаю. Но наполовину. Что-то проникнет внутрь. Что-то сплюну, как кислое яблоко. Правозащитники - пусть живут. Гражданское общество - нехай кувыркается. Но погружаться в это полностью, ни я, ни окружающие меня люди, не будут. Власть, хоть и тиха, но коварна. Выдали людям вовремя убогий МРОТ - они и рады. Хороша демократия «летом». А зима близко. И лес обширен. И пространство - пусто. Перед кем демократией «кобениться»? Смысл? Оруэлл - деятельные пессимисты - ленивые оптимисты. А мы - то туда перепрыгнем, то сюда. И совесть нас не мучает. Демократия - ценность? Да. Но, типа турецкого золота. И мы-то знаем: никакая это не общемировая, не общечеловеческая ценность. Мы, на Руси, думаем, что есть и другие способы жизни. Мы не разглагольствуем об их общечеловеческом характере. Предлагаем карликам-европейцам (американцы слишком деньгой ушиблены. На ушибленных воду возят.): а давайте наши правила назовем общечеловеческими. Не хотите? Ну, и идите к черту! К Свибловой, на Лысую гору. А пока русское промежуточное состояние держится (демократия - кислая, как недозрелое яблоко), буду ходить на авангардистов и интеллектуальных теток. Самое вкусное - кислое яблочко, да в сахаре вываленное.
На «Тургеневской» в вагон вползла странная пара. Полз-то дедушка - в идеальной фетровой шляпе, кашемировом пальто и лаковых ботинках, блестевших так же ярко, как камень в перстне на безымянном старческом пальце. Костяной шар набалдашника ореховой трости. Лицо одутловатое, больное, презрительное. Старый щеголь величественно уселся на дерматин вагонной лавки. Вокруг как-то нехорошо, порочно, вилась дама - пожившая, но моложе своего спутника. Шуба тяжелая, голова покрыта легкой, как паутинка, вуалькой. Руки в золоте. В ушах - прозрачные тяжелые камни, разбрасывающие в желтом мареве всполохи, острые, словно кинжалы. Села, прижалась к древнему гражданину. Громко шепчет: «Не расстраивайся, Санечка. Две остановки всего, можно и среди людей проехать. Никто не укусит». Старик в ответ: «Помолчи. Не знаешь, что ли, как кусают?»