Лавочники на ВДНХ, очевидно, музыкально избалованы. Не шансон или не мерзость рэпа. Над темными пространствами выставки разносились саксофонные изыски Коулмена Хокинса. Доверительно хрипел Луи Армстронг. За тенор-саксофоном Хокинса следовал подбор мелодий иного по стилю, но не менее знаменитого саксофониста Сонни Роллинза. У Роллинза радиогурманы зациклились на вещице «Mara mara». Когда бродил вокруг павильона «Украина», давали «What a Wonderful World» (куда же без него!) Армстронга. На развалинах фонтана «Дружба народов» ветер разносил по окрестностям куски «My Melancholy Baby» и (вот уж кстати) «All Wind». Большим джазовым оркестрам воли не давали. В черноте вечера не было места сокрушающему оптимизму оркестров Дюка Эллинтона или Флетчера Хендерсона. Ларьки демонтировались под сольные (чаще всего грустные) номера. У павильона «Космос» звуки джаза почти не слышны. Кто-то из торговцев завел Билли Холидей. Тягучий низкий голос негритянки стал полной противоположностью холодным ветрам Москвы. Они шли поверху, обхватывали и мяли мое пестрое пальто и поношенную кепку грубо, разлаписто, панибратски. Голос Холидей, густой, как липовый мед, струился по донышку ложбинки, именуемой душой. Певица из Балтимора натягивала внутренние струны великолепной вещью «You don’t Know What Love is». Были и «For all we Know» и «I’ll be around». Странное сочетание темного памятника Ильичу и американского джаза никак не укладывалось во внутреннем пространстве. Переел за ужином и подташнивало. Безлюдные пространства парка утратили границы. В изнеможении присел на скамейку. Ситуация болезни. Кошмарная глупость. А Ницше писал: «Что касается болезни, очень хотелось бы знать, можем ли мы обойтись без нее».
К вопросу о том, что сама жизнь - глубокая и неизлечимая болезнь. Человек либо ломается под ее ударами, либо, собрав в кулак силы, выздоравливает. Чтобы умереть здоровеньким. Подобная перспектива ненормальна и являет собой пример бессмыслицы. Гиппократ учил, что болезнь есть процесс борьбы или капитуляции субъекта во времени. Придумал «Историю болезни». «История болезни» человека есть такой же популярный эпистолярный жанр, как подшивки со счетами по оплате жилищно-коммунальных услуг. А еще Гиппократ застолбил суперпонятие: нормальная история болезни. Сотни миллионов людей гриппом болеют одинаково (не говорю об индивидуальных осложнениях). Воспаление легких - стандарт. Язва желудка - повторяемость. Или вот еще заболевание: поиски грани между физиологией и психологией, между характером возбуждения нейронов и непосредственно мыслью. Мысль - желчь или не желчь? Не знает никто, но страхов и переживаний масса.
Всегда думал, что Россия, стремящаяся к смерти, все никак не может ее достигнуть. На холодной лавке, под желтым фонарем, размышлял на тему Родины как вечно больной страны. То лихорадка, то анабиоз. Сказано: болезнь мобилизует. К состоянию болезненной мобилизации стремятся, как к сильнодействующему наркотику. Возбуждающее чувство имперской гордости и синдром бескрайних пространств. Тут не до экономических показателей. Что из того, что рост ВВП нулевой! Плевать, если он отрицательный. Существенно: в какой стадии находится болезнетворный процесс. Человек, утративший даже три четверти мозга, стремится восстановить свою личность. Тут без правого полушария не обойтись. Фрейд, шутник, оптимистично смотрел на параноидальный бред: это героическая попытка сознания воссоздать разрушенный болезнью мир. Псих может оказаться героем, мореплавателем в таких безднах, куда здоровому (то есть стандартно функционирующему) мозгу не проникнуть.
Хитрый литературный ремесленник Пелевин. Начитался Выготского и Лурии, а теперь лепит одну за другой книженции (волна пелевиномании спадает - исписался, хитрюга). Левое полушарие человеческого мозга наиболее изучено. Там сосредоточена способность мыслить абстрактно. С левого полушария француз Брока начинал составлять свои «мозговые карты».
Тяжело встал. Я тоже восстанавливаюсь после инсульта. И в чем-то я - другой человек. Приятно увидеть - слева от космического павильона, забитого старыми автомобилями, промелькнул знакомый силуэт чудесного создания. Космический челнок «Буран». К нему поспешил. Легчало с каждым шагом. Тяжелый мед, нагнанный в грудь певичкой Холидей, испарился. В закутке, в котором стоял «Буран», было тихо. Только выл ветер в хвостовых закрылках космического бродяги.