Житель я городской. Трактор и троллейбус - первое, что в памяти. Был еще огонь в печке. Да дом с печью, не в деревне, а на Чапаевском, в пятидесяти метрах - кирпичная стена, а за ней что-то надрывно гудит и ночью, и днем, со свистом бьет белый пар из тонких труб. Пар был белый морозными вечерами, поэтому огонь также воспринимался как явление городское, связанное с гудением и свистом чудовища под названием завод. Потом был Чапаевский лес, потом уральские степи. Но - потом. Из двух половин обитания (природа - город) город был главным. Довольно рано в память врезался не просто город, а красивейший город на планете - Ленинград. Слов-то таких не знал, а чувство поселилось: величие. Пух, как на дрожжах, неосознанный эгоизм человеческого: город бесконечен. Город больше природы. Город - пространство души современного человека, и из лесов, с полей, из деревень в город будет тянуться человечество. Хочется же сладенького. Город - и сладенькое, и пьяненькое. В конечном итоге, город обманет. В городах нет великой силы. В городах - обман, великое шулерство. Различные сооружения появились раньше еще одного смертельного искушения человечества - языка. Примитивные постройки являлись первым самостоятельным (и коллективным) языком человечества, на котором оно осмелилось говорить с природой на равных. За это благодарное человечество называет архитектуру самым значительным из всех видов творчества. Сначала город - потом музыка, поэзия, ракеты, революции, войны. Поверженная столица, как правило, окончание войны. Есть страны, в которых суть города обнажают жадно, варварски. Конкурируют с природой. Не надо бы этого делать. Не стоит тигра мироздания дергать за усы. Слабые объяснения: земля в центре мегаполиса дорога, вот и тянем ввысь небоскребы. Вот - Крайслер-центр. Вот - Эмпайр Стэйт Билдинг. Вот - Всемирный торговый центр. Французы (как всегда) успели раньше других. Что со своей революцией. Что со своими экспериментами в области застройки города. Взял Османн - да и снес к чертовой матери все гнилое средневековье. Подняли символ XIX века. Символ буржуазности - Эйфелеву башню. То, что было после - Дубаи - вторично. В Париже, между прочим, придумали еще один символ алчности: статую Свободы. Хитрецы: себе оставили маленькую шипастую бабу. А Америку отравили (чувствовали неуемную жадность, которая и губит сейчас Америку) огромным истуканом женского рода. Каково! Библейский золотой телец, а - женщина.
В России, на севере, все же меру знали. Питер строили, не раздражая природные ландшафты. Да и не было ландшафтов. Скучища одна - болота, камни да кривые сосенки. Стокгольм не пыжился. Не изображали шведы из себя великих градостроителей. Столица их - городок средненький, равниной и серым небом придавленный. Что и говорить о деревеньках Осло и Хельсинки (Гельсингфорс). Если бы не Россия, то так бы и торчал русский населенный пункт посреди территорий, на которых расселились лопари и угры. Нашли люди более-менее удобные щелки, залезли, обжились - и ладно. Питер же велик оттого, что на гнилых, болотистых яминах зацепился. Вписался в окружающее. На реке тусклые низкорослые сосенки вперились в небо, как кривые гвозди. А. Белый. Тайна города на Неве. «Петербург» («Москва» получилась хуже). Достоевский «Белые ночи». Нью-Йорк же глуп и жаден. Даже Чикаго получше ведет себя, не выпендривается. Самый лучший город в Штатах - Портленд. Самый уютный - Новый Орлеан (опять французы!). В Нью-Йорке не может быть серьезной веры, глубоких убеждений. Город-истерия, воплощенное вавилонское пленение.
В конце шестидесятых впервые увидел этот монстр на экране. Смешной человечек карабкался по стене небоскреба, а внизу тянулась бесконечная река черных автомобилей. Потом, в семидесятые, политические передачи Зорина и Сейфуль-Мулюкова. Картинки, иллюстрирующие разврат Запада. И вот снова - развратный Нью-Йорк. Потом - журнал «Америка», «Уолл-Стрит» Оливера Стоуна. Вуди Аллен, современный Иона, в брюхе у Кита. Кит - город на Гудзоне. Вот он попал в эту городскую утробу («Энни Холл»). Вот его внутренности («Интерьеры»). А вот кит выплюнул его, и оказался он на Манхэттене («Манхэттен»). Изображая жиголо («Под маской жиголо»), Вуди Аллен изображает свою старость (мелкие грешки ветхого проказника). Он воспевает любимый город. Евреи. Бруклин (где приютили выпивоху Довлатова). И Аллен, которому страшно хочется туда, в брюхо огромного океанского Кита - Нью-Йорка.
