Моне «Восход солнца. Впечатление». И не менее знаменитая картина Ренуара «Мулен де ла Галет». У Надара, в 1874, первая выставка «ловцов моментов и впечатлений», называвшихся импрессионистами. Писали парни быстро. Все делали на воздухе. В 1877 - вторая выставка. Вновь - никакой истории, никаких литературных сюжетов. Презрение к академикам. Всеобщее возмущение. Дамы срывают от негодования чепчики. Буржуазные дядьки из меняльных контор недовольно крутят напомаженные усы. В России - политические импрессионисты. Ловцы момента на свежем воздухе. Шестого декабря одна тысяча восемьсот семьдесят шестого года, на правом крыле колоннады Казанского собора в Питере, студент Горного института Плеханов выступил на первом в России пролетарском митинге. Собралось человек четыреста-пятьсот. Методология политического импрессионизма столь же неведома, что и художественные поиски во Франции. В выступлении Плеханова, словно яркие мазки краски, - прибавочная стоимость, Маркс, организация рабочих, классовая борьба. До революции и диктатуры рабочего далеко, но задышалось легче. Бесконечная жвачка про крестьян, помещиков, землю и кулака стала оттесняться новыми сюжетами. Вот сейчас - нудное блеянье на Руси про ЖКХ и тарифы, как раньше стон о меже и налогах. Но скоро мещанский скулеж про сборы на капитальный ремонт и управляющие компании прекратится, грянет гражданская война, а потом, даст Бог, политический импрессионизм завершится новым общественно-политическим устройством.
Плеханов с того митинга ушел дворами. Денег, что во Франции, что в России, было недостаточно, а ненависть к новаторам была чрезвычайная. Правда, русские буржуи учуяли революционную суть импрессионизма раньше других. И - давай скупать полотна, чтобы спрятать за толстыми стенами дворцов. Напрасно. Народились Малевичи и Петровы-Водкины, Кустодиевы, Суетины, Шагалы и Марки Ротко. Это были не русские академисты и даже не половинчатые, разбавленные духом крестьянских онуч, передвижники. Эти шагнули дальше Ренуара и Мане.
Глядя на С., думал о двух вещах. Ренуар и его огромная картина с изображением танцующих на Монмартре, под крыльями красных мельниц. Тут много света, солнца, непринужденности и народа. Негде присесть, трудно протолкнуться. Однако, тебя дружелюбно встретят выпившие мужчины и женщины, дадут местечко, нальют стаканчик. На Литераторских, несмотря на редкие захоронения, тоже не протолкнуться. Упокоившиеся здесь люди - не упокоились. Бесплотные их тела - здесь, между черных деревьев. Пусть могилки скромные, да дела их огромные. Мысли этих людей, мысли об этих людях столь плотно и давно живут в моей голове, что порой трудно дышать от случившейся на этом обширном пространстве тесноты. Один Георгий Валентинович чего стоит! А Писарев! А Белинский с Добролюбовым! Как полно, хорошо, основательно ложится в голову мою, пробирается в сердце мысль и стиль Михаила Евграфовича! Думаете, Головлева нужно презирать, ненавидеть? Нет, люблю я его, убогого. Когда кончил читать, то рыдал на последней странице так горько, как не плакал даже над скорбной судьбой Гуинплена. И этот огромный кусок горя, вставший, как ком в горле, из-за выдуманного персонажа, никуда не делся. Иудушка живет во мне и невидимо безутешные слезы все катятся и катятся в бездну моего духа. А Базаров? И переписка Гоголя и Белинского? А схватка Салтыкова-Щедрина и Писарева? Над «Очерками бурсы» Помяловского до сих пор хохочу, а с Александром Александровичем Блоком советуюсь. Кладбище великих русских импрессионистов. Они, эти живые, неупокоенные люди, сделали меня таким (и продолжают делать), каков я есть: «Юра, говорю С., - ты заметил, что нынче время невыдающихся историков (а Костомаров давно уж здесь лежит). Сегодня все более потребны краеведы. Без них - беда. Они главные бойцы против стандартизации, упрощения, дебилизма. Пробитая каска, старая гильза, письма-треугольники. Не кажется ли тебе, что в таких местах, как кладбище, каждый посетитель превращается в краеведа. Коль ты охоч до истории, покойники всегда тебе место найдут?»
