Редчайший, памятный момент моей жизни: окно, в вечернем, морозном небе догорают купола дворцовой церкви. Из динамиков прет нечто плотное, необычное. Бас-гитара Джонса уходит в космос. Мне грустно, приятно провожать эти необычные звуки, но вдруг оттуда, куда уходят звуки гитары, из этой бесконечной глубины поднимаются мерные удары уральских курантов с кировского завода. Ночных, одиноких ударов.
Я останавливаюсь, обалдевший. Юра продолжает танцевать в одиночестве с какими-то отрешенными глазами, как воин-дикарь в ритуальной пляске перед боем. Удовлетворенный произведенным эффектом, П., сидя в кресле, как-то сладко корежится всем телом, подмаргивает, складывает ручки домиком, возбужденно шелестит: «Не тот, эх, не тот стал голосишко у Планта!» Что называется – встреча культур и времен.
С утра П., бледный, желчный, отправлялся на работу. В морозных сумерках мы встречались на станции. Я ехал в Питер, на кафедру, а он – в свой НИИ.
С работы он привозил какие-то детальки, лампы, железки. Копался в своей «Эстонии». Был ворчлив. Говорил в моменты электронных занятий: «Хорошая машина, но все равно – ширпотреб. Не эксклюзив. Но мы можем попытаться сделать из этого железа нечто необычное».
Усиливалась чистота звука в динамиках. Возростала мощь и глубина усилителя. После очередного улучшения П. ставил токкату и фугу ре минор Баха, давал машине полную мощь. Внимательно вслушивался в невыносимый для ушей рев органа. Иногда выдыхал удовлетворенно: «Хорошо…» После особо успешных преобразований позволял себе вмазаться.
Временами П. впадал в дикую тоску, приходил ко мне с огромной бутылкой водки. «Все, - говорил он, наливая себе полный стакан, а мне рюмку, - завязываю. Бессмысленное занятие – вмазываться. Вот я держу дозу, выкручиваюсь, достаю ежедневно опиум. А зачем? Если долго держишь дозу, то вскоре перестаешь ощущать кайф. Просто для нормального самочувствия тебе ежедневно нужно вмазываться. Как больному сахарным диабетом. Но ведь я не болею диабетом. Чтобы жизнь, уже с опиумом, не превращалась в обычную мерзопакость, какой она является без всякого опия, я должен увеличивать дозу. Но, увеличивая дозу, я очень быстро сдохну. Видишь ли, Игорь, мне почему-то не хочется умирать. Вот я и пришел к тебе выпить и разобраться в этом самом простом и, одновременно, самом сложном вопросе – почему я не хочу умирать. Боюсь или надеюсь на кайф, когда решусь круто пойти по дозе?»
Несколько отмякнув от водочки, я спрашивал П., почему на его сложные вопросы должен отвечать именно я. Или хотя бы пытаться помочь ему ответить на них.
П. заявлял, что если я откажусь это делать, то тогда я не человек, а зверь. Еще более обмякнув, я совсем уж миролюбиво бурчал, что зверство мне приятно. Затрахали меня все своей человечностью. А особенно затрахал вопрос – зачем вообще жить? «Вот ты, П., - говорил я, - наркоман. В силу этого твой вопрос о жизни имеет хоть какую-то материальную основу, раздражитель – вещество наркотика. А я не имею даже этого. Выходит, мучаюсь, болтаясь в пустом пространстве».
П. молчал, наливал себе еще стакан. Нужно было выпить довольно много этой жидкости, чтобы наркомана слегка разобрало. «Зачем только мы содержим вас, платя в казну налоги. На шиша нам философы?» - спрашивал П. как бы сам себя.
Потом П. пропадал, вновь начинал колоться и вел упорнейшую борьбу с дозой. Все эти умные, хорошие люди осознавали, какую обузу тащат по жизни в виде пристрастия к опию. Сила в них была великая. Годами они поддерживали жизнь. Ценой неимоверных усилий заставляли ее быть больше опия. Работали. Растили детей. Любили музыку, читали. Не тусовались по притонам.
Те, кто жизнь свою делал «больше» опия, жались друг к другу, помогали друг другу, не скатывались в обычный наркоманный сволочизм, который, по сути, есть концентрированное выражение гигантской пакости так называемой простой жизни.
И все равно опий велик. В опиатах смерть нашла свое удачное воплощение.
В конце 86-го года я окончил аспирантуру, уехал из Царского Села. Жив ли сейчас инженер П., не знаю. Но его музыка со мной. Сейчас, в эпоху компактдисков, у меня есть все – и Пако де Лусия, и Сеговия, и Маклафлин, и «Джентл Джент». Слушаю эту музыку. И помню Павленко. Его слова о том, что винил лучше «цифры». Это действительно так. Никакой компактдиск, с его сухим, отфильтрованным звуком не сравнится с богатством лампового звучания.